Наш советский новояз
Шрифт:
— А там, в этой штуке, что у тебя на шапке торчит, дырочка есть?
— Вроде нет, — отвечает он. — А зачем она мне?
— А чтобы, когда кипит твой разум возмущенный, оттуда пар выходил.
Был даже и иронический перифраз слов пролетарского гимна, который частично использовал Булгаков:
Под утро по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного огня, вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в подъезды и витрины, выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочущая копытами по торцам змея конной армии. Малиновые башлыки мотались концами на серых спинах, и кончики пик кололи небо… В беспрерывном стрекоте копыт изредка взмывали голоса взводных:
— Короче повод.
Где-то пели весело и разухабисто, и с коней смотрели в зыбком рекламном свете лица в заломленных малиновых шапках…
По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:
…Ни туз, ни дама, ни валет, ПобьемНо все эти шутки были скорее добродушные. И мишенью острот и анекдотов было не лицемерие и ложь этого государственного гимна (как позже это случилось с новым, сталинским), а скорее некоторая его непонятность. Непонятность не только отдельных слов и выражений, недоступных разумению простого человека, но и всей его, так сказать, образной системы.
Из всех недетских песен ребята нашей страны чаще всего слышат, конечно, «Интернационал». Эта песня ими чрезвычайно любима, хотя многое в ней они понимают по-своему. Я знаю, например, трехлетнего младенца, который, услышав строку «Воспрянет род людской», воспроизвел ее так:
«Воз пряников в рот людской».
С трехлетнего младенца, конечно, какой спрос! Но и многие взрослые — из тех, кому приходилось слышать и даже петь «Интернационал», — весьма смутно представляли себе, что значит «воспрянет род людской» или «кипит наш разум возмущенный».
Но в целом к «Интернационалу» население относилось скорее уважительно. И пели его — истово, с просветленными лицами, как молитву. И слова — хоть и не всегда понятные — знали. Вот ведь даже Булгаков в сатирическом, издевательском своем сочинении мимоходом обронил про пение этого странного гимна, что было оно — «щиплющее сердце». В самом деле щипало, значит…
А вот свидетельство еще одного автора, не менее, чем Булгаков, далекого от истового, молитвенного, романтического отношения к пролетарскому гимну. Да и дело происходит в таких местах, где на это самое романтическое отношение рассчитывать не приходится ни при какой погоде:
…Замполит поправил ремень, дождался тишины и выкрикнул:
— Революционная пьеса «Кремлевские звезды». Роли исполняют заключенные Усть-Вымского лагпункта. Владимир Ильич Ленин — заключенный Гурин. Феликс Эдмундович Дзержинский — заключенный Цуриков. Красноармеец Тимофей — заключенный Чмыхалов. Купеческая дочь Полина — работница АХЧ Лебедева, Тамара Евгеньевна… Итак, Москва, тысяча девятьсот восемнадцатый год…
Хуриев, пятясь, удалился. На просцениум вынесли стул и голубую фанерную тумбу. Затем на сцену поднялся Цуриков в диагоналевой гимнастерке. Он почесал ногу, сел и глубоко задумался…
Тут появился Ленин с огромным желтым чемоданом в руке.
— Здравствуйте, Феликс Эдмундович.
— Здрасьте, — не вставая, ответил Дзержинский.
Гурин опустил чемодан и, хитро прищурившись, спросил:
— Знаете, Феликс Эдмундович, что это такое?..
— Понятия не имею.
Цуриков даже слегка отвернулся, демонстрируя полное равнодушие.
Из зала крикнули:
— Встань, Мотылина! Как с паханом базаришь?
— Ша! — ответил Цуриков. — Разберемся… Много вас тут шибко грамотных…
Представление шло к финальной сцене…
Наконец Владимир Ильич шагнул к микрофону. Несколько секунд он молчал. Затем лицо его озарилось светом исторического предвидения.
— Кто это?! — воскликнул Гурин. — Кто это?!
Из темноты глядели на вождя худые, бледные физиономии.
— Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это веселые блестящие глаза? Неужели это молодежь семидесятых?..
В голосе артиста зазвенели романтические нотки… Он жестикулировал. Его сильная, покрытая татуировкой кисть указывала в небо.
— Неужели это те, ради кого мы возводили баррикады? Неужели это славные внуки революции?..
Сначала неуверенно засмеялись в первом ряду. Через секунду хохотали все. В общем зале слышался бас майора Амосова. Тонко вскрикивала Лебедева. Хлопал себя руками по бедрам Геша Чмыхалов. Цуриков на сцене отклеил бородку и застенчиво положил ее возле телефона.
Владимир Ильич пытался говорить:
— Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек! Это ради вас… Дослушайте же, псы! Осталось с гулькин хер!..
Зал ответил Гурину страшным неутихающим воем:
— Замри, картавый, перед беспредельщиной!..
Хуриев притиснулся к сцене и дернул вождя за брюки:
— Пойте!
— Уже? — спросил Гурин. — Там осталось буквально два предложения. Насчет буржуазии и про звезды.
— Буржуазию отставить. Переходите к звездам. И сразу запевайте «Интернационал»…
Гурин, надсаживаясь, выкрикнул:
— Кончайте базарить!
И мстительным тоном добавил:
— Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды!..
— Поехали! — скомандовал Хуриев.
Взмахнув ружейным шомполом, он начал дирижировать.
Зал чуть притих. Гурин неожиданно красивым, чистым и звонким тенором вывел:
…Вставай, проклятьем заклейменный…И дальше, в наступившей тишине:
…ВесьОн вдруг странно преобразился… Лицо его казалось отрешенным и грубым. Глаза были полузакрыты. Сначала один неуверенный голос, потом второй и третий. И вот я уже слышу нестройный распадающийся хор:
…Кипит наш разум возмущенный, На смертный бой идти готов…Множество лиц слились в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене замерли. Лебедева сжимала руками виски. Хуриев размахивал шомполом. На губах вождя революции застыла странная мечтательная улыбка..
…Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем…Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы… От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то это заметил…
А потом все стихло. Последний куплет дотянули одинокие, смущенные голоса.
— Представление окончено, — сказал Хуриев.
Опрокидывая скамейки, заключенные направились к выходу.
Кое у кого тут, наверно, возникнет соблазн повторить знаменитую реплику Станиславского: «Не верю!» Но я почему-то верю в эту немыслимую, фантастическую ситуацию.
С этой гротескной довлатовской сценой крепко «рифмуются» такие стихотворные строки одного моего сверстника:
Тому вовек рассудком не понять Страну мою, Как строилась, страдала, Кого ни разу не смогли пронять До слез слова «Интернационала».Нелишним, наверно, тут будет напомнить, что и государственным гимном «Интернационал» стал в 1918 году не по какому-нибудь там специальному правительственному декрету, а как бы волеизъявлением масс. Это вышло вроде как само собой, что тоже, конечно, говорит о многом.
Но в 1942 году Сталин принял решение отказаться от «Интернационала» (сохранив его лишь в качестве партийного гимна), а для государственного гимна заказать новый текст и новую музыку.
Этот заказанный, принятый и утвержденный вождем новый гимн по смыслу был прямо противоположен старому.
В старом говорилось:
Никто не даст нам избавленья. Ни Бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой.Из нового явно вытекало, что избавленья, освобожденья и всех прочих благ мы добьемся не сами. Что есть у нас свой Бог, он же и Царь, и Герой, который вел, ведет и приведет нас к долгожданной счастливой жизни:
Нас вырастил Сталин — на верность народу, На труд и на подвиги нас вдохновил.Было бы, однако, наивно думать, что Сталину приспичило заменить старый гимн на новый только лишь для того, чтобы еще раз утвердить и восславить свои личные заслуги в создании государства, которое он тогда возглавлял.
Главная причина перемены гимна заключалась в том, что на мировую революцию, на которую надеялся Ленин, захватывая власть в России, рассчитывать больше не приходилось. Да и не очень-то лежала у Сталина душа к этой мировой революции. Он хотел воссоздать мощную Российскую империю — продолжить дело Ивана Грозного и Петра Великого. И вот по-этому-то и надо было распустить Коминтерн и заменить «Интернационал» новым государственным гимном. Ну, и о своей роли в создании могучей советской державы тоже, конечно, напомнить не мешало.
Вот по этой-то причине Сталин не только заказал новый гимн, но и сам принял в его создании весьма деятельное участие.
Поначалу, впрочем, все было очень демократично.
Был объявлен конкурс поэтов и композиторов, в котором приняли участие едва ли не все тогдашние звезды. Из стихотворцев, разумеется, прежде всего — самые известные тогдашние поэты-песенники: Исаковский, Лебедев-Кумач, Долматовский. Но захотели попробовать свои силы и многие другие — не менее знаменитые — поэты, никогда в песенном жанре специально не работавшие: Демьян Бедный, Николай Тихонов, Павел Антокольский, Михаил Светлов, Николай Асеев, Михаил Голодный, Константин Симонов. (Называю только самые громкие имена.)
Из соображений высшего политеса были задействованы и нацинальные кадры: Сулейман Стальский, Павло Тычина, Максим Рыльский, Самед Вургун…
Список композиторов, принявших — или изъявивших желание принять — участие в конкурсе, тоже являет блистательную плеяду звезд самой первой величины: Шостакович, Шапорин, Хачатурян, Мурадели, Юровский… Ну и, конечно, самые знаменитые творцы популярных в народе песен: Соловьев-Седой, Хренников, Блантер…
«Заказуха», как известно, не слишком способствует выявлению творческой мощи. И уж тем более — выплеску яркой художественной индивидуальности. А тут была не просто «заказуха», а — госзаказ. Заранее, так сказать, по определению исключавший какое бы то ни было проявление этой самой индивидуальности.