Наш Современник 2006 #1
Шрифт:
Мой скепсис не распространяется на Верховный Совет. Взаимной любви у нас не было — и не могло быть, так как сама природа взаимоотношений парламента и правительства основана на противоречиях. Полтора года довольно тесного общения, вплоть до моего фактического ухода с поста Председателя Совета Министров СССР в декабре 90-го, прошли в состоянии худого мира или доброй ссоры — это уж с какой стороны посмотреть. Но Верховный Совет и правительство всё же, на мой взгляд, уважали друг друга и постепенно учились работать вместе, находить не всегда лёгкие общие решения.
В то же время я не мог оправдать членов Верховного Совета в том, что они забрали себе право на обсуждение и решение всех вопросов — от законотворчества до хозяйствования, зачастую подменяя
Время приближалось к весне, выборы были назначены на 26 марта 1989 года. Закон о выборах, как и изменения в Конституции, были всенародно обсуждены и приняты, борьба кандидатов в депутаты за голоса избирателей развернулась нешуточная. Но её участники оказались в неравном положении. На мой взгляд, создатели Закона о выборах испугались того, за что сами ратовали, а именно — демократии: они законодательно предусмотрели неоднородность грядущего депутатского корпуса, в котором часть избранников — 1500 человек — должна была пробиться сквозь густые тернии выборов по территориальному принципу, а другая — 750 человек — легко и безболезненно попадала на Съезд, избранная общественными организациями, которые были пока что послушны властям.
Естественно, что эти организации, в том числе творческие союзы, в первую очередь выдвинули своих руководителей — они и стали депутатами. Естественно и то, что депутаты, всерьёз сражавшиеся с соперниками в округах, довольно враждебно относились к безмятежно прошедшим в депутатский корпус коллегам.
Не могу утверждать, что я сразу увидел ошибочность подобной системы. Нет, я не особенно верил утверждениям, будто таким образом общественные организации получают дополнительный канал прямого воздействия на властные структуры — это не более чем аргумент в не слишком честном споре. Но поначалу я наивно полагал, что в отсутствие многопартийности на Съезде и в Верховном Совете корпоративное представительство сделает состав парламента более разнообразным, расширит его социальную базу. Однако наивности моей хватило ненадолго.
Не самый демократический принцип был заложен уже на этапе составления списка “750-ти”. 100 человек — от девятнадцатимиллионной КПСС. 100 — от двадцатишестимиллионного комсомола. 100 — от едва ли не двухсот миллионов членов профсоюза! И так далее… Вряд ли кто-нибудь взялся бы объяснить такое неравное представительство. К тому же получалось, что одни и те же люди выбирали нескольких депутатов.
Возьмём хотя бы членов ЦК КПСС. Сначала они выбирали депутатов от партии. Потом (пусть и опосредованно) от профсоюзов — каждый являлся членом какого-либо из них. Потом по местожительству — от территории. Примерно то же можно сказать и об академиках, и о писателях, и о художниках, и о защитниках мира… В то время как рядовые граждане страны обновлённых Советов могли использовать право выбора лишь однажды — голосуя по местожительству.
К слову сказать, не могу не отметить, что осуждённая всеми демократами “красная сотня”, то есть группа депутатов от КПСС, была составлена по старому и, на мой взгляд, хорошему партийному принципу: в ней были и секретари парторганизаций, и писатели, и ученые, и рабочие, и крестьяне.
Сразу после подведения итогов выборов состоялось заседание Политбюро, на котором мы опять не сошлись с генсеком в оценке результатов. Горбачёв был в приподнято-радостном настроении. Выборы, утверждал он, показали огромный авторитет компартии у народа: 87 процентов депутатов — члены КПСС… Вопреки обыкновению, он начал разговор на заседании первым, словно хотел собственным авторитетом утвердить победу, предчувствуя возможные возражения. Однако некоторые участники заседания были настроены иначе. Партия проиграла выборы, сказал я. Тридцать руководителей
— Но тоже членам партии! — утверждал Горбачёв.
— Их выбирали не за членство в КПСС, — не соглашался я. — Наоборот, они нигде не подчеркивали его.
Это, к величайшему сожалению, не частный случай, говорил я. Это тревожный симптом, указывающий на то, что партия сильно отстаёт от тех перемен, которые она же и начала. Складывается впечатление, что руководство КПСС почило на лаврах зачинателей перестройки и, уверенное в своём незыблемом авторитете, не хочет видеть, что само-то действует прежними методами. Да разве кто-нибудь из тех тридцати проигравших, спрашивал я, боролся со своими удачливыми соперниками? Нет! Боюсь, что они считали, будто, как и в прошлые времена, достаточно какому-нибудь парторгу приказать членам своей “первички” проголосовать за областного начальника, и все немедленно и беспрекословно сделают это. Не те времена! Выборы показали, что время незыблемых авторитетов кануло в Лету, что авторитет нынче надо завоёвывать ежедневно всем и каждому и что партия и её руководители — не исключение. И не надо думать, будто выборы проиграли тридцать конкретных лиц. Выборы проиграла именно партия, которая доверила представлять себя этим лицам.
Увы, но руководство — от районных секретарей до членов Политбюро — ещё не очень, видимо, осознавало эти простые истины. Послевыборная эйфория закончилась быстро — когда большинство из этих 87 процентов начали поспешно и громко покидать КПСС. Конечно же, с их стороны никакое это было не прозрение, а всего лишь элементарное предательство. Но ведь то был тревожнейший сигнал! Он означал, что быть членом партии становится “непопулярно”. И тем не менее даже тогда, когда “эмиграция” из партии стала опасно массовой, руководство КПСС бестрепетно уверяло: пусть, мол, крысы бегут с корабля — курс верен, маршрут проложен, ход неизменен… Они забыли или не знали, что крысы бегут с корабля, когда ему грозит гибель… Вот эти-то “верность и неизменность”, нежелание перестраиваться самим, чрезмерная самоуверенность и неумение слышать достаточно громкие сигналы тревоги и привели компартию к августовской (1991 года) гибели.
Меня спросят: выходит, вы предполагали подобный финал?
Нет, отвечу, на такое у меня воображения не хватало. Я хотел лишь, чтобы в коридоры партийной власти ворвалась та жизнь, которая и родилась-то — как идея — в этих коридорах и уже вовсю царила за их пределами.
И все же я с большим удовлетворением вспоминаю эти первые в истории страны демократические выборы. Пусть в ходе их было много ошибок, нелепостей, не любимого мною популизма, не самой честной борьбы — не в том суть! А в том, что появилась наконец реальная свобода выбора власти. Хотя бы даже в том, что человек мог никого не выбирать, если его не устраивал ни один из кандидатов. И как все первое, выборы сопровождал хорошо подзабытый к тому времени дух энтузиазма, который всегда помогает жить.
Признаюсь, я специально остановился на партийных форумах 1987-1988 годов и последовавшем затем изменении Конституции СССР, поскольку, на мой взгляд, именно в эти годы начало активно создаваться разрушительное оппозиционное движение и появились его лидеры, приведшие впоследствии страну к расчленению и гибели.
Читатель вправе спросить: что же, автор против оппозиции вообще? Никоим образом! Мое твердое убеждение состоит в том, что демократическое общество не может жить без оппозиции. Это, безусловно, касается и парламента страны, и региональных, и местных органов власти. Но я против такой оппозиции, которая ненавидит своё государство, свой народ, которая была в восторге от разрушения Советского Союза и, несомненно, стала бы радоваться и распаду России по рецепту господина Бжезинского. Именно такую оппозицию я отношу к разрушителям, а значит, объективно — и предателям своей Родины.