Наш современник Василий Ключевский
Шрифт:
Как же далеко это от духа самовосхваления, который, увы, не чужд многим, к счастью, устаревшим страницам наших учебников истории, особенно когда речь заходит о временах близких. Печально сознавать, что наш критический пафос чаще всего крепок все тем же «задним умом», и слова Ключевского отнюдь не устарели сегодня. Но лучше быть крепким «задним умом», чем вообще не оглядываться назад, в чем опять же справедливо упрекал нашу историю еще Чаадаев. Такое потрясение, как правление Ивана Грозного, казалось бы, должно было многому научить и от многого предостеречь, но этого не случилось. Семена зла, посеянные в одном столетии, могут, оказывается, прорастать даже несколько столетий спустя.
Удивительна прозорливость историка. Исследуя характер Ивана Грозного, Ключевский пишет о «культе личности» царя, сложившемся в сознании самодержца. Термин «культ личности»
Мы не должны тешить себя иллюзиями, что все это лишь достояние истории. Сталин не случайно видел в Иване IV чуть ли не идеал. Он пытался узаконить метод правления, при котором человек превращается в бездумного исполнителя, жизнь и смерть которого не оберегается законом. Ужасающее заблуждение Грозного, считавшего, что цель оправдывает средства, принесло немало бед во всех эпохах.
Больше, чем Карамзин и Соловьев, Ключевский уделяет места истории Земских соборов. Это вполне понятно. Новгородское вече в Киевской Руси и Земские соборы на Руси Московской при всех несовершенствах — все же проявления гласности безгласных эпох. Парадокс, но представительнейший Земский собор был созван при Иване Грозном. Вот она, истинная трагедия одаренного, но жестокого властителя, пытавшегося повенчать жабу и розу — опричнину и Земский собор. При таком «неравном браке» предопределено торжество опричнины.
Глубже других Ключевский чувствовал «анатомию рабства» и в самом властителе самодержце видел прежде всего тлетворное влияние несвободы. Царь Борис взошел на престол не по праву родства, он не был отягощен прямым участием в злодействах опричнины и, по крайней мере формально, принял власть от Земского собора. «Ему следовало всего крепче держаться за свое значение земского избранника, а он пристроился к старой династии по вымышленным завещательным распоряжениям... Донос, клевета быстро стали страшными общественными, язвами: доносили друг на друга люди всех классов, даже духовные члены семейств боялись говорить друг с другом... Наконец, Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести. Он разослал всюду особую молитву, которую во всех домах за трапезой должны были произносить при заздравной чаше за царя и его семейство. Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы и царь».
Может, мы накопили еще и потому немало бед, что анатомия этого зла была изучена плохо. Двадцатый век виделся в радужных красках, все устремлялись к светлому будущему, никому не хотелось особо копаться в злодеяниях прошлого. Но зло живуче. Сегодня многие спрашивают, стоит ли ворошить прошлое, когда речь идет всего лишь о событиях тридцатилетней или двадцатилетней давности,— вот к чему привело притупившееся чувство истории. В этом нет ничего удивительного, ведь от живой истории мы давно отвыкли. Во всех эпохах действуют «закономерности», «классы», «массы», «прогрессивные» и «реакционные» деятели без каких бы то ни было человеческих свойств... Человеческий фактор все еще не осенил своим присутствием
нашу историческую науку. А между тем все это и есть в курсах истории Карамзина, Соловьева, Ключевского. Может, и не стоит за семь верст киселя хлебать: шедевры создаются не так уж часто, если в XIX веке к нам пришло сразу три гениальных историка. И безнравственно, губительно для самосознания переваривать «высоконаучную» жвачку, в то время как подлинные шедевры исторической мысли — от Нестора до Ключевского, от Ключевского до Плеханова — все еще малодоступны широкому читателю.
Курс
в предисловии столько извинений и оговорок, словно речь идет об издании некой запретной литературы. Все еще перечислялось, чего недоучел Ключевский, где остался он на «идеалистических» позициях. Все эти оговорки и ярлыки давно пора сдать в исторический архив, ибо время показало, что все попытки дать «единственно правильное» объяснение истории сплошь и рядом ничего не объяснили и не открыли, потому что ко всему этому нужна еще и такая «малость» — талант историка. Ключевский читал свой исторический курс в сложное, противоречивое время реакции, наступившей после благодатных перемен. Отмена крепостного права, становление русского правосознания, суд присяжных, всеобщая уверенность в пагубности деспотизма, в благотворном влиянии гласности — все это оказало воздействие на историка. И хотя светлым надеждам не суждено было сбыться, само благотворное, оздоровляющее влияние этих ценностей останется несомненным.
Ныне стали едва ли не пословицей слова из фильма «Покаяние»: «Зачем нужна улица, если она не ведет к храму?». История Ключевского ведет нас к прекрасному храму познания. Очертания этого храма вдруг оказываются знакомыми, хотя взор историка устремлен в будущее. «Человек украшает то, в чем живет его сердце... Современный человек, свободный и одинокий... любит окружать себя дома всеми доступными ему удобствами, украшать, освещать, согревать свое гнездо. В Древней Руси было иначе. Дома жили неприхотливо, кое-как... Местом лучших чувств и мыслей была церковь. Туда человек нес свой ум и свое сердце, а вместе с ним и свои достатки... В 1289 г. умирал на Волыни Владимир Васильевич, очень богатый, могущественный и образованный для своего времени князь, построивший несколько городов и множество церквей, украсивший церкви и монастыри дорогими кованными иконами с жемчугом, серебряными сосудами, золотом шитыми бархатными занавесами и книгами в золотых и серебряных окладах. Он умирал от продолжительной и тяжелой болезни, во время которой лежал в своих хоромах на полу на соломе».
Так, оказывается, можно писать историю!
Можно ли бороться с бездуховностью и вещизмом, не обращая взгляд к тем духовным высотам, которые были достигнуты нашими предками еще в двенадцатом веке? Охранять надо не только памятники архитектуры, но и незримые этические ценности, увы, тоже подверженные разрушению и коррозии с течением времени. И здесь опять труды Ключевского — повод для размышлений.
Близится значительное событие — тысячелетие крещения Руси. И может быть, стоит в преддверии этой весьма значительной даты по-новому взглянуть на очень сложную взаимосвязь истории, религии и культуры. Ведь и сегодня сплошь и рядом можно услышать от бойкого экскурсовода, что в образе Богородицы художник изобразил не царицу мира, а некую «простую крестьянку», а храмы-де покрыты некий «декоративным орнаментом», а не чем-то более важным и значительным, нежели простой декор. Им хочется напомнить слова Лермонтова: «Так храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог», — а затем и слова Ключевского: «Священные тексты и богослужебные обряды складываются исторически. Можно придумать тексты и обряды лучше; но они не заменят нам худших». И еще мысль, для многих спорная, но выслушаем ее по крайней мере: «Не смущайтесь этими терминами: религиозное мышление или познание есть такой же способ человеческого разумения, отличный от логического или рассудочного, как понимание художественное; оно только обращено на другие, более возвышенные предметы. Человек далеко не все постигает логическим мышлением и, может быть, даже постигает им наименьшую долю постижимого». К сожалению, многие наши штатные атеисты сплошь и рядом не способны отличить это высокое эстетическое чувство от суеверия или фанатизма. Это непонимание нанесло громадный ущерб всей нашей культуре.
Мы все еще не отвыкли от пагубного заблуждения, что на каждое явление истории есть одна единственно верная точка зрения и бесчисленное множество ошибок и заблуждений. На самом деле каждое историческое событие должно освещаться с разных сторон. Одно открылось Карамзину, другое — Соловьеву, иное — Ключевскому. Вот бы научиться такой множественности точек зрения на события близлежащие. Подлинная демократия невозможна без столкновения взглядов и мнений.
Могут спросить: почему тридцать лет не переиздавался курс истории Ключевского? Потому что периоду, который мы сегодня именуем эпохой инерции и застоя, Ключевский был не нужен. И труды историка служили косвенным объяснением происходящему. Механизм такого восхваления, увы, хорошо отработан в нашей истории.