Наша родина как она есть
Шрифт:
– А знаешь ли ты, дура-баба, – поинтересовался облаченный в вещи покойного руженкиного папеньки гость примерно через час с половиною, греясь у печи и дуя на кружку с обжигалкой, – что там находится? – И тыкнул пальцем вверх, только осторожно, чтобы не расплескать.
– Известно что, – немного жеманно, но с глубоким чувством собственного достоинства ответила Руженка, – потолок. А над ним – второй этаж.
– Да нет, тупенькая, – прохожий отхлебнул обжигалки, – что там, на небе?
– Солнце, конечно, – после недолгого раздумья сказала Руженка.
– Так сейчас же, дура-баба, ночь, – ласково настаивал неизвестный.
– Тогда, вестимо, луна, – не сдавалась находчивая пани.
– А окромя луны, толстолобая
– Окромя-то? – и Руженка начала играть одной из своих пышных кос. – Окромя-то?
– Звезды, дурочка, – не выдержал прохожий.
– А, конечно, звезды, – согласилась покладистая дочь нашего народа. – Кто ж того не знает – вестимо, звезды.
– Ну вот, – и постоялец еще раз отхлебнул из кружки, и в этот раз, уже совсем не стесняясь, крякнул от удовольствия, – ночь-то сегодня ясная, чистая, ни облачка. Я и загляделся, там было кое-что интересное, ну, тебе, дуре, не понять, начал считать в уме, потом опять проверять: в общем, так и сверзился в твою канаву.
– А что, – неожиданно поменял он тему разговора, – у вас в деревне все девки такие пышнотелые, или ты одна такая?
– Одна я, совсем одна, – вроде не вполне разобрала его вопрос находчивая пани.
Наутро трясиновцы с изумлением обнаружили, что на постоялом дворе у Руженки кто-то живет. Удивление их увеличилось, когда торжествующая пани выставила в окне доску, на которой углем было выведено (как и раньше, по-старогоричански): «Мяста заняты, но ищо ни все».
После чего хозяйка успешного трактира отправилась в церковь, а потом в церковную лавку. В первой она исповедовалась (неожиданно долго), а во второй купила перьев для письма и наилучшей бумаги серо-желтого цвета в небывало больших количествах. «Их ученость, – объяснила она оторопевшему служке, – желают поскорее и чтобы первейшего качества. Им потребно исчисления делать про небесные тела и звезды, ну, тебе, дурню, и меньшего не понять».
Больше всего горичан поразило, что Руженка совершенно не собиралась, как они выражались, захомутать пришельца и еще – что никуда не убирала дурацкую доску про никому не нужный трактир. Дальше – больше. Выглядеть прелестная пани стала заметно лучше, хотя, казалось бы, куда уж еще, и деньги у нее тоже появились. Видать, постоялец-то оказался честный, по крайней мере, расплачивался аккуратно.
Однако никакого бы развития все эти события не получили, не напейся как-то кузнец Игнат сверх обычного и не приползи он домой относительно рано, но уже совершенно вне себя. Жене же его в тот день словно попал в одно место какой-то толстый волос – обозвав мужа дураком и пьяницей, она категорически отказалась отпирать ему дверь, а в заключение весьма опрометчиво прокричала: «Хочешь спать – ложись третьим к этой… (тут последовала непереводимая идиома) и ее хахалю. Она и доску-то позорную так и не сняла, хоть и залучила уже одного приблудного! Так одного ей мало, видите ли!»
– А что, – довольно громко сказал уязвленный Игнат, – и пойду.
От чего жене потом было особенно обидно – у Игната в кармане завалялось несколько медяков, полученных в прошлом месяце за какую-то мелкую работу. Пропить заранее он их почему-то не смог, наверно, по причине жаркой погоды. И, упав прямо на пороге горницы почтенной пани, он первым делом выгреб горсть грязной мелочи и, даже не пытаясь подняться, прохрипел: «Давай обжигалки – на все!» Именно так он вел себя в те далекие годы, когда его несколько раз заносило по другую сторону гор, на осеннюю ярмарку.
Тут Игнат, по-видимому, от удара об пол, припомнил, какими словами называли Руженку и ее постояльца, а также совет своей же собственной супруги (по каковой причине ей потом было еще обиднее), после чего приподнялся и огляделся вокруг. К большому его удивлению, обстановка вокруг была совершенно невинная, почти идиллическая, что, как мы не можем с прискорбием не отметить, вполне соответствовало тогдашнему социально-экономическому состоянию нашей родины. Вкратце, экспозиция выглядела следующим образом: вооруженный очками и освещенный толстой свечой постоялец, заваленный грудами исписанных с обеих сторон листков, сидел в дальнем углу за щербатым столом, когда-то предназначавшимся для пошивочных работ. Он непрестанно что-то в своих записях сверял, перепроверял, быстро отмечал не успевшим засохнуть пером, тщательно раскладывал в разные стопки, потом опять смешивал, – и так до бесконечности. Пани же Руженка сидела совсем в другом углу и, пользуясь исходящим от очага светом, не менее внимательно штопала какую-то тряпку. То есть ни о каком притоне или тем более разврате [45] не было и речи. Игнат от изумления даже икнул.
45
И с тем и с другим Игнат тоже познакомился на вышеупомянутых ярмарках, а потому провести его по этой части было сложно.
– Чего тебе, Игнатушка? – ласково спросила Руженка, приподнимаясь с лавки. – Обжигалочки, говоришь?
Отчего-то Игнат понял, что икать в ответ будет немного неуместно, поэтому сдержался и промолчал.
– Обжигалочки, – сама себе ответила пани и направилась к буфету. – А какой: можжевеловой, бузинной, крыжовенной, рябиновой, папоротниковой или заветной, с мухоморным замесом и полынным присылом? – подобно неведомой, но приятной музыке звучали для Игната слова пани. – У меня и послаще есть, – но ведь тебе, наверно, сладкое-то не по вкусу? – продолжала она.
Игнат, наконец, сумел издать какой-то звук.
– А? – Руженка повернулась к нему.
– Давай этого, заветную, – хрипло прошептал Игнат, – с мухомориной. Аль не отравишь? – на всякий случай испугался он.
– Что ты, что ты! – замахала руками Руженка, – вот и Микола ее тоже больше других заценяет, – она махнула рукой в сторону писавшего. Тот, не отрываясь от бумаг, кивнул.
– Ну ладно, – согласился Игнат, – давай на все. – Тут он вспомнил про медяки и, собрав все силы в кулак, присел на пол и подобрал рассыпавшуюся мелочь. – Во! – немного стыдясь, он вывалил эту скромную даже по тогдашним ценам кучку на полку комода.
– Благодарствуйте, – Руженка поклонилась ему, налила полный стакан и, поднося его, поклонилась опять. Если от такого обращения Игнат оторопел, то еще более оторопел он от вкуса обжигалки.
– Ох, хороша, – только и смог вымолвить кузнец, переводя дух.
– Еще б не хороша, – согласилась Руженка. – Батюшка мой, вечная ему память, такой был искусник и чародей. Чего только туда не подмешивал. А я с ним все, бывало, сижу, сторожу – от матушки-покойницы. Страсть она это дело не любила, выливала все, мешала туда всякую гадость, – пани вздохнула. – Отсталая была женщина, право слово, прости господи. Не понимала свово счастия, да что теперь горевать, не воротишь уж деньков былых-то.
На протяжении этого короткого мемуара Игнат продолжал хватать воздух, но все-таки отдышался и тут же понял, что ему теперь нужнее самого нужного.
– Водицы не дашь? – спросил кузнец немного подсевшим голосом.
– А как же, – сказала пани. – Стоимость запива входит в гонорарий за обжигалку, – и опять с поклоном поднесла Игнату ковш с холодной водой. Игнат пил долго и жадно, удивляясь неслыханному ранее слову гонорарий. – А это меня Мыкола обучил, – словно услышала его мысли Руженка. – Очень он в латыни сведущий и в других науках разных. По-нашему это будет «уплата», но гонорарий – это как-то красивше звучит, ведь правда?