Наша война
Шрифт:
Наконец 28 февраля мы перешли к обороне. Битва на Хараме практически закончилась. Она явилась одним из самых длительных и упорных сражений, в котором Республика разгромила лучшие силы, имевшиеся в распоряжении Франко в тот период.
Как я уже говорил, противник, осведомленный о наших планах своими агентами, проникшими в высшие штабы республиканской армии, опередил наше наступление на Хараме. Поэтому на первом этапе операции наши войска вынуждены были обороняться. Однако затем они не только остановили врага, преследующего цель захватить Мадрид, окружив столицу с юго-востока, но и разгромили его. Сражение на Хараме было чрезвычайно кровопролитным. В боях участвовало не менее 40 тысяч человек с каждой стороны. Мятежники потеряли примерно 18–20 тысяч убитыми и ранеными. Мы—10–15 тысяч. Среди убитых было много командиров и комиссаров. Из 11-й дивизии погибли командиры
Хотя с нашей стороны сражение на Хараме было оборонительным, оно создало некоторый поворот в ходе войны. Мятежники потерпели поражения не только у героических стен Мадрида, но и в открытом поле. Это означало, что в Центральной зоне Республика уже имела настоящую современную Народную армию и могла перейти от обороны к наступательным действиям.
Нельзя не отметить замечательное взаимодействие на Хараме нашей авиации с наземными войсками. Ведя бой в условиях численного превосходства авиации противника, наши летчики всегда превосходили его в смелости и ловкости. Они были примером для наземных войск.
В самый разгар сражения на Хараме в мою дивизию прибыл полковник Малино — Родион Малиновский, позже ставший Маршалом Советского Союза и министром обороны СССР. На мой командный пункт, расположенный почти на передовой, дождем падали снаряды, летели пули. Когда мы знакомились, в его полуизумленном и полунасмешливом взгляде я прочел осуждение за то, что держу командный пункт в таком месте.
Об этой встрече Маршал Советского Союза Малиновский рассказал в книге «Под знаменем Испанской Республики», изданной в 1965 году:
«И вот я уже на командном пункте народного героя Испании Энрике Листера, назначенного командиром одной из первых дивизий Народной армии.
Как сейчас вижу эту встречу с ним. Мятежники пристрелялись к его командному пункту, расположившемуся в пастушечьем домике; В домик угодило несколько снарядов — засуетились санитары, забелели бинты. Потом начался пулеметный обстрел… А он стоит передо мной во дворике, подтянутый, в лихо заломленной фуражке, при галстуке, и изучающе посматривает на меня: как, мол, тебе нравится такая музыка? Не начнешь ли кланяться пулям?
Советником к Листеру шел я, надо заметить, с известным опасением. Укрепилась за ним репутация командира храброго, тактически грамотного, но не терпящего постороннего вмешательства и тем более какой бы то ни было опеки. Владея немного русским языком (Листер побывал в Советском Союзе, был бригадиром забойщиков на строительстве Московского метрополитена), он посылал к чертовой матери всех, кто под горячую руку совался к нему с неразумными советами.
— Не сработаешься, Малино, — предупреждал меня кое-кто.
А я решил: «сработаюсь». И теперь видел: Листер устраивает мне своеобразный экзамен.
Над головами, над чахлыми безлистыми кустиками посвистывают пули. Мы прохаживаемся с Листером от домика до дворовой изгороди, от изгороди до домика. У генерала вид человека, совершающего послеобеденный моцион, я тоже показываю, что пули беспокоят меня не более, чем мухи. Перебрасываемся короткими деловыми фразами… От домика до изгороди, от изгороди до домика… Начинает смеркаться. Будто невзначай рассматриваю на рукаве рваный след от пули.
— Полковник Малино! — с улыбкой восклицает Листер. — Мы еще не отметили нашу встречу. — И подзывает адъютанта: — Бутылку хорошего вина!»
Мы были вместе до окончания сражения на Хараме. Оттуда он направился во 2-й корпус, а я — на Гвадалахару. Мы снова встретились в марте 1938 года на Арагонском фронте, куда он приехал навестить нас и опять увидел меня на командном пункте, обстреливаемом прицельным огнем врага. Незадолго до этого противник прорвал наши линии у Ла Кондоньеры, и я только что бросил в бой мой последний резерв — Специальный батальон. Благодаря геройству его бойцов, подоспевшим резервам и наступлению ночи мы сумели удержать свои позиции. Тогда-то я в последний раз видел полковника Малино в Испании. За время, что нам довелось воевать вместе, мы крепко подружились. Его отличали не только необыкновенная боевая закалка, но и умение быстро, четко и проницательно решать сложные военные вопросы на каждой стадии боя. Позже эти качества проявились еще более широко и блестяще. Больше всего мне нравились в нем смелость и твердость, с какой он отстаивал свои взгляды, уважение к мнению других, прямота и честность в отношениях с людьми.
Мои взаимоотношения с советскими товарищами всегда были откровенными и сердечными. Каждый из них был для меня другом, прибывшим помочь нам в трудной борьбе. Мое трехлетнее пребывание в Советском Союзе и тесное общение с советскими людьми, в особенности в период моей работы на строительстве метро, дали мне возможность убедиться в их простоте, щедрости, прямоте, упорстве в труде, высоком чувстве солидарности, дружбы и самопожертвования. В Советском Союзе я никогда не чувствовал себя иностранцем. Я работал, спорил, критиковал, как это делал любой советский человек. Когда советские люди приехали в нашу страну, мое отношение к ним не изменилось, — я не считал их иностранцами, видел в них братьев по борьбе, дорогих друзей. И если не был согласен с действиями или предложениями кого-либо из них, говорил открыто и прямо, как и должно быть между друзьями. Именно это и способствовало иногда возникновению обо мне мнения как о трудном человеке, о чем и говорил Малиновский. Сказанное вовсе не значит, что я претендую на репутацию легкого человека.
Своими советами и участием в боях советские добровольцы оказали нам во время войны огромную помощь. Она останется в истории как пример подлинной братской помощи настоящих друзей.
Несколько слов хочу сказать о том, почему на протяжении всей войны я располагал свой командный пункт как можно ближе к передовой линии, за что меня не раз критиковали. Дело было не в бравировании храбростью, а в возможности осуществлять таким образом всесторонний контроль и действенное руководство. Я мог непосредственно наблюдать за происходящим на поле боя и тут же разрешать все возникавшие трудные вопросы. Кроме того, присутствие командира оказывало положительное влияние на подчиненных. Это всем хорошо известно. Приведу такой пример. Однажды в период сражения на Эбро, во время жестокого боя на Сьерра де Пандольс, когда мы несли большие потери, командир дивизии, защищавшей этот участок, позвонил мне по телефону и сообщил, что враг прорвал фронт и двигается к его командному пункту. Поэтому нельзя ли отойти, ибо у него уже не оставалось резервов, чтобы сдерживать противника. Я ответил, что мой командный пункт, как ему известно, находится рядом с его позициями, но я не собираюсь переводить его подальше от линии фронта. Затем приказал принять все необходимые меры, чтобы задержать врага, обещая немедленно прислать на помощь свой Специальный батальон — последний резерв, которым я располагал в тот момент. Когда спустя полчаса после нашего разговора на поле боя прибыл Специальный батальон, положение уже было восстановлено. Отступавшие в беспорядке солдаты, увидев командира дивизии, идущего в окружении офицеров своего штаба и связистов, остановились. Прорыв в данном секторе привел бы к развалу всего фронта на Эбро еще за два месяца до того, как закончилось сражение.
С 5 по 8 марта в Валенсии проходил пленум Центрального Комитета партии. Делегатом от коммунистов 11-й дивизии на нем был Сантьяго Альварес. Вернувшись, он вручил мне билет члена Центрального Комитета. Для меня ничего не могло быть дороже и ответственнее, чем подобное проявление ко мне доверия партии.
Гвадалахара
В победоносно закончившемся для республиканцев сражении на Хараме мы израсходовали все резервы. Предстояло снять с фронта некоторые части и провести переформирование. В это время противник начал наступление на Мадрид со стороны провинции Гвадалахара.