Наше дело правое
Шрифт:
— Наших сыщем! Вот Олексич-то с Громыхой обрадуются!
— Помнишь Олексича-то? Как вы об заклад-то бились?
— А кафтан-то твой, Щербатый, как для Юрыша кроен! Может, отдашь?
— И отдам! Бороду б ему, и хоть сейчас в Тверень!
— Лучше в Невоград, наши девки белявых любят!
— А еще лучше в Смолень!
— В Дебрянск, я сказал! А борода до весны отрастет…
— До какой весны, брате?
Смех. Даже не смех — грохот. Камнями с гор, громами с неба, а ведь сперва в Намтрии не до смеха было. Гвардии василевса и наемникам-роскам предстояло сдерживать птениохские орды до подхода подкреплений. Динатских дружин и рыцарей
Апологеты единения с авзонянами клялись, что нужно продержаться до весны. Не прошло и года, как вопрос «до какой весны» в армии Стефана стал любимой шуткой. Рыцари не пришли, а динатам мешали то дожди, то суховеи, то перебежавший дорогу шакал. Ничего, отбились. К вящему разочарованию «гробоискателей».
Георгий вообразил лицо магистра Ордена, когда до Авзона дошла весть о намтрийской победе, расхохотался и провел пальцами по колючей щеке.
— Что, княжич, отпустишь бороду?
— Пойдем воевать — отпущу!
— Молодцом!
И вновь чаша за чашей, и с каждым глотком все родней те, кто рядом, все ниже горы, все ближе небо!
На дальнем конце стола запели. Георгий прислушался. За четыре года он неплохо выучил язык, но смысл песни словно бы ускользал. Слова были знакомые, но нечто, превращавшее их в единое целое, не давалось, уходило в глубины серебряной рыбиной…
— То не в осень, то не в зиму, — пели наемники, варвары, братья, —
Ехал поздно я домой. Ехал поздно я домой Ой да мимо горушки степной… Ой да как у горушки степной Старый филин пролетал. Меня с лету задевал, Ой да за собою зазывал…— Вот, — щербатый верзила внезапно ткнул пальцем куда-то за плечо Георгия, — вот они… Эк и обсели тебя!
Георгий аккуратно поставил чашу на залитый вином стол и неуверенно оглянулся.
— Не видит! — удовлетворенно сказал плечистый кудреватый Никеша. — И не увидит. Чай, не блохи, на себе не углядеть!
— Кого? — не понял севастиец, продолжая осматриваться. Зачесалось колено, но на нем никого не оказалось. И вокруг никого не было, кроме своих.
— Да прилепятцев же с прилепятицами. — Вавило Плещеевич, помощник воеводы, поднял чашу. — Ну, бывай здоров, Юрыш! А о погани той не думай, ничего она тебе не сделает! Прилепятцы хошь за тобой и скачут, а жрут тех, кто их породил. А тебе что? Тебе ничего! Разве послышится что, ровно муха гудит под ухом. Гудит да нудит, ну или тухлятиной шибанет. А унять прилепятца просто. Возрадоваться от души али выпить. Прилепятцы, они от радости твоей спервоначалу озвереют, а потом уснут ровно с перепою. Зато уж родители ихние с похмела того мало в петлю не полезут.
— А хоть бы и полезли, — вмешался веселый роск со свернутым на сторону носом, — беды-то! Мужу прилепятца родить — хуже, чем поневу вздеть!
— Оно так, — подтвердил Василько Мстивоевич. — Не бери в голову, Юрий Никифорович. Живи да радуйся! Хайре!
— Нет, — уперся Георгий, оглядывая сотрапезников, — я понять хочу, почему никогда про прилепятцев не слышал.
— А чего понимать? — удивился воевода, запуская зубы в желтую
— И то сказать, — подхватил свернутый нос, — знали б межу, никто под стол бы не падал, ковши носом не клевал…
— Вот и не клюй! — назидательно произнес Василько Мстивоевич. — И не перебивай! Тут такое дело, Юрыш… Коли кто так иззавидовался да изненавиделся, что белый свет не в радость, то выходит из завистника под утро прилепятец. Зелен, вонюч, а харей родителю подобен. И потянется тот прилепятец за тобой, куда б ты ни шел. Так бы и съел, да зубом не вышел, только и может, что чуять — худо тебе или хорошо. И от твоего хорошо ему худо, а от его худа родителя корчи бьют.
— Только и от погани этой прок есть, — подсказал Вавило Плещеевич, — харю, небось, не спрячешь, так что свезло тебе, Юрыш! Щербатый, глянь, в кого прилепятцы удались да сколько их?
— Много! — упившийся провидец пытался поднять голову, но та упрямо стремилась вниз, пришлось подпереть кулаком. — Не сочту враз… А те, что вперед других выделываются… Первый — ну прямо Юрыш, только постарше и волос вылез. У второго… нос черт семерым нес, одному достался, и уши, что у нетопыря. Третий — стражник княжий вроде… Кудреватый, губы алые, что у девки, на лбу — шрам… Хорошо приложили! А четвертый… В год-дах… Ты, Вас-силько… его… еще… под зад коленом с Князь-города… п-по княжему повеленью…
Голова Щербатого окончательно склонилась на грудь. Раздался храп.
— Межевая чарка, она такая, — объявил Никеша, — спервоначалу бесей видно, а потом — все! Упал да уснул. Юрыш, ты того, осторожнее. Мало ли…
— Оно так, Юрий Никифорович, — посерьезнел воевода. — Зависть хоть и вонюча, да не лужа, сама не высохнет. Поберегись.
— Поберегусь, — пообещал Георгий, — теперь я этому… протоорту Менодату спину не покажу, а к остальным… и так бы не повернулся. А где твои прилепятцы, стратег?
— Нету, — отмахнулся Василько, — кому у нас их родить? Нам жить вместе да помирать разом, какие уж тут прилепятцы!
— И то! — возликовал Никеша. — А Василько наш Мстивоевич — добрый воевода. Лучшего не найти…
— А коли объявится, — подхватил свернутый нос, — топтать не станет!
— Не стану! — рявкнул Василько. — Эх, Юрыш, Юрыш… Не будь ты севастийцем, да еще княжичем, отдал бы тебе дружину. Как пить дать отдал… Не сейчас, вестимо, годочков через десять, а сам — на печь!
— Ты да на печь? — возмутился кто-то незнакомый, но все равно друг до гроба. — Ни в жизнь не поверю!
— А вот и на печь, — уперся Василько. — Олексич полез, чем я хуже?
— Какой из тебя на печи сиделец? Во поле живешь, во поле и помирать…
— Ну и помру! — легко передумал воевода. — Жаль, не на своем… Всем птениохи поганые хороши, бьешь да радуешься, а все не саптарва! Вот бы ты, Юрыш, хана саптарского порубил…
— И порубаю! — вскочил на ноги Георгий. — С кем Севастия только в союз ни вступала, а все одна! И вы одни… Хватит!..
Тяжеленная рука легла на плечо. У губ вновь возникла чаша, а потом звезды и луна прыгнули навстречу, зато сердце екнуло и провалилось вниз. Георгий что-то кричал, и ему отвечали. Он падал, его подхватывали и вновь подкидывали, а затем подняли на червленый, похожий на лист или сердце щит над спящими, пьющими, поющими. Над друзьями, которых нет и не может быть у брата василевса.