Наше сердце
Шрифт:
У ног их по набережной катили экипажи, но они не видели их. Совсем близко, под стеной, спускающейся от террасы, раздавались шаги, а они, не находя еще что сказать друг другу, смотрели на этот красивый парижский вид, начинающийся островом Сен-Луи и башнями собора Богоматери и кончающийся Медонскими холмами. Она повторила:
– Как здесь все-таки хорошо!
Но его вдруг пронзило вдохновляющее воспоминание об их восхождении в небеса с вершин аббатства, и, терзаемый сожалением о пронесшемся порыве
– Помните, сударыня, наш взлет у Тропы безумцев?
– Еще бы… Но теперь, когда я вспоминаю об этом, мне становится страшновато. Боже, как закружилась бы у меня голова, если бы пришлось это повторить. Я тогда совсем опьянела от воздуха, солнца и моря. Взгляните, друг мой, как прекрасно и то, что у нас сейчас перед глазами. Я очень люблю Париж.
Он удивился, смутно почувствовав, что в ней уже недостает чего-то, мелькнувшего там, на вершине.
Он прошептал:
– Не все ли равно где, лишь бы быть возле вас!
Она молча пожала ему руку. Это легкое пожатие наполнило его большим счастьем, нежели сделали бы ласковые слова; сердце его избавилось от стеснения, тяготившего его до сих пор, и он мог наконец заговорить.
Он сказал ей медленно, почти что в торжественных выражениях, что отдал ей жизнь навеки, что она может делать с ним, что захочет.
Она была ему благодарна, но, как истая дочь своего времени, отравленная сомнениями, как безнадежная пленница подтачивающей иронии, она, улыбнувшись, возразила:
– Не берите на себя таких больших обязательств.
Он совсем повернулся к ней и, глядя ей в самые глаза, глядя тем проникновенным взглядом, который кажется прикосновением, он повторил ей только что сказанное – более пространно, более пылко, более поэтично. Все, что он ей писал в стольких восторженных письмах, он выражал теперь с такой пламенной убежденностью, что она внимала ему, как бы паря в облаках фимиама. Всем своим женским существом она ощущала ласку этих обожающих губ, ласку, какой она еще никогда не знала.
Когда он умолк, она ответила ему просто:
– И я тоже вас очень люблю.
Теперь они держались за руки, как подростки, шагающие бок о бок по проселочной дороге, и затуманенным взором наблюдали, как по реке ползут пароходики. Они были одни в Париже, среди смутного, немолчного, далекого и близкого гула, который носился над ними в этом городе, полном жизни, они были здесь в большем уединении, чем на вершине воздушной башни, и на несколько мгновений действительно забыли, что на земле есть еще что-то, кроме них.
К ней первой вернулось ощущение реальности и сознание, что время идет.
– Хотите опять встретиться здесь завтра? – спросила она.
Он подумал несколько секунд и смутился от того, о чем собирался просить:
– Да… да… разумеется. Но… разве мы никогда
Она колебалась.
– Вы правы… А кроме того, вы не должны никому показываться еще, по крайней мере, недели две, чтобы все верили, что вы путешествуете. Будет так мило и так таинственно встречаться с вами, в то время как все думают, что вас нет в Париже. Но пока что я не могу вас принимать. Поэтому… я не представляю себе…
Он почувствовал, что краснеет, но сказал:
– И я не могу просить вас заехать ко мне. Может быть, есть другая возможность, другое место?
Как женщина практическая, свободная от ложной стыдливости, она не удивилась и не была возмущена.
– Да, конечно. Но об этом надо подумать.
– Я уже подумал…
– Уже?
– Да.
– И что же?
– Знаете вы улицу Вьё-Шан в Отейле?
– Нет.
– Она выходит на улицы Турнмин и Жан-де-Сож.
– Ну а дальше?
– На этой улице, или, вернее, в этом переулке, есть сад, а в саду – домик, из которого можно выйти также и на те две улицы, которые я назвал.
– Ну а дальше?
– Этот домик ждет вас.
Она задумалась, потом все так же непринужденно задала два-три вопроса, подсказанных ей женской осторожностью. Он дал разъяснения, по-видимому, удовлетворившие ее, потому что она сказала, вставая:
– Хорошо, завтра приду.
– В котором часу?
– В три.
– Я буду ждать вас за калиткой. Дом номер семь. Не забудьте. Но когда пойдете мимо, постучите.
– Хорошо. До свидания, мой друг. До завтра!
– До завтра. До свидания. Благодарю! Я боготворю вас!
Они стояли рядом.
– Не провожайте меня, – сказала она. – Побудьте здесь минут десять, потом идите набережной.
– До свидания.
– До свидания.
Она пошла очень быстро, с таким скромным, благонравным, деловым видом, что была совсем похожа на тех стройных и трудолюбивых парижских девушек, которые утром бегут по улицам, торопясь на работу.
Он приказал везти себя в Отейль; его терзало опасение, что квартира не будет готова завтра.
Но она оказалась полна рабочих. Стены были уже обиты штофом, на паркете лежали ковры. Всюду мыли, стучали, вбивали гвозди. В саду, остатках старинного парка, довольно обширном и нарядном, было несколько высоких и старых деревьев, густых рощиц, создававших видимость леса, две лиственных беседки, две лужайки и дорожки, вившиеся вокруг куп деревьев; местный садовник уже посадил розы, гвоздику, герань, резеду и десятка два других растений, цветение которых можно путем внимательного ухода ускорить или задержать, чтобы потом в один день превратить невозделанную землю в цветущие клумбы.