Наши все равно придут

фантастическая быль

1

И надо же было так проколоться моему православному прадеду с чересчур говорящей фамилией Энгельгардт, чтобы венчаться в православном храме с православной же Верой Михайловной Энгель! Все бы ничего, но через двадцать лет хозяевами на нашу землю пришли немецко-фашистские оккупанты. И первым делом повсюду расклеили листовки, мол, обыватели с хоть ничтожной каплей немецкой крови имеют (хвала новому порядку!) право получать от немецких властей спецпаек — бутылку постного масла, килограмм муки, три вида круп, кило сахару и что-то еще из мыла и прочих примитивных моющих

средств типа кальцинированной соды и еще что-то вроде кулечка леденцов в месяц.

Мой наивный прадед по простоте душевной поддался на искушение и чистосердечно поведал об этом моей прабабке. В ответ получил жестокую отповедь Веры Михайловны:

— Как ты поквитаешься за этот паек, когда НАШИ ПРИДУТ? А НАШИ ВСЕ РАВНО ПРИДУТ!

Выжили мои предки в оккупации и без немецкого пайка своим огородом. Даже северный табак (махорку) выращивали. За стакан с махоркой могли купить на барахолке бутылку керосина. Прадед был агрономом по специальности, по складу ума, душевной склонности. Еще до революции закончил Петровскую (потом Тимирязевская) земледельческую и лесную академию, чтобы вести образцовое зерновое хозяйство в наследственном землевладении. Не знаю, как велико было его родовое поместье, да и не хочу слишком уж вдаваться вглубь своей родословной. Чуть позже станет вполне понятным мое стойкое нежелание заниматься поисками своих родословных корней и дальних родственников в Америке и Германии. Малопривлекательное для меня занятие.

О профессиональных качествах моего прадеда как агронома и землевладельца говорит простой историко-экономический факт, зафиксированный в архивах, что с аренды своего бывшего наследственного поместья в эпоху НЭПа он ежегодно отправлял в Москву двенадцать вагонов муки «крупичатки», высшего сорта.

На службу в качестве агронома к немецким оккупантам мой прадед тоже не пошел, хотя фашисты настойчиво приглашали его как опытного специалиста по сельскому хозяйству, а фатерлянд нуждался в хлебе. Они знали, кого заманивают, — прадед в Гражданскую служил офицером у белых. К тому же, как имевший немецкие корни, он должен был испытывать теплые чувства к исторической прародине.

История женитьбы моего деда тоже отдает душком исторического анекдота хотя бы потому, что непроизвольно вызывает противоестественную усмешку в духе «черного юмора». Совсем как в известной всем «страшилке»-хохме о невесте, женихе и деревянном сортире.

Невесте приспичило в разгар свадьбы, и она незаметно улизнула в деревянное строеньице во дворе. Обеспокоенный ее долгим отсутствием жених пошел с фонариком посветить ей дорогу и сам не вернулся. Свадьба продолжала веселиться. Чуть позже, хватившись молодых, чуть ли не половина приглашенных гостей отправилась на их поиски. Нашли обоих утонувшими в дерьме из-за гнилых половых досок надворного туалета.

Каждый раз, когда мне рассказывали эту «правдивую» историю, то обязательно называли точный адрес места, где случилась трагедия. Когда таких адресов стало с полдюжины и все они даже близко не совпадали географически, я понял, что имею дело с обычным бродячим сюжетом анекдотического свойства. Сюжет с женитьбой моего прадеда был тоже наполовину анекдотический, наполовину трагический.

Белых офицеров в ночь перед расстрелом заперли в сарай, а наутро мой прадед запросился «до ветру». Сопровождающий его красноармеец, который охранял дверь сортира, бросился к машине с комиссарами, въезжавшей во двор. Началась предрасстрельная суматоха, вызванная присутствием высокого начальства. Мой прадед нырнул через сортирную дырку в дерьмо. Когда красноармеец-конвоир опомнился, в уборной он уже никого не увидел. Выстрелив пару раз в вонючую жижу

для очистки совести, он, очевидно, не стал докладывать по начальству об исчезнувшем арестанте, чтобы за проявленную на службе халатность не угодить в ряды расстреливаемых.

Трупы вывезли со двора моей будущей прабабки, красноармейцы тоже съехали, а вот как именно мои предки познакомились, об этой пикантной подробности семейная хроника умалчивает. Только известно, что после купания в выгребной яме у прадеда приключился тиф, а прабабушка два месяца выхаживала его. После чего они поженились, несколько раз меняли место жительства, чтобы их не тревожили свидетели их прежнего социального положения, и родилось у них восемь детей, только двое из которых прожили в добром здравии до глубокой старости.

В оккупации прадед уже не переезжал с места на место, но сменил при перерегистрации в немецкой комендатуре фамилию — стал Степановым, по отчеству, то есть по имени своего отца. Русским он считал себя всегда, а православным был уже в давно ушедших поколениях.

Мой прадед был беспросветным лузером, по новой типологии. После революции проживал только в самых медвежьих углах и не стремился к деньгам и роскоши.

Не воспользовался ни малейшим поводом выкарабкаться из нищеты и сделать карьеру. Двух его родных братьев расстреляли в бесчеловечном ГУЛАГе. Но не надо торопиться с выводами. Расстреляли, наверняка, не за происхождение. Один из них был замминистра мясомолочной промышленности в одной из союзных республик. Другой — замминистра финансов. Любуясь на министров нынешней демократической России, можно сделать логическое умозаключение, что расстреляли их не зря.

А в конце концов прадед отказался, вернее, отказались уже его дети, от почетного звания «Праведник мира» и солидной награды от правительства Израиля за спасение еврея.

В оккупации дед полтора года прятал на чердаке сына знакомого еврея по фамилии Портнов, вполне себе даже русской. В первые же дни по приходу НАШИХ отец этого юноши заявил в НКВД, что мой прадед сменил фамилию при немцах. Моего пращура тут же посадили для выяснения причин, а его дочка, моя бабка, носила ему вареную картошку в камеру, окошко которой было на уровне мостовой. Ее мать, моя прабабка Вера Михайловна Степанова, в девичестве Энгель, кинулась в ноги к жене этого еврея Портнова, напомнив, что они спасли жизнь ее единственному сыну. Еврейская мама заставила чересчур по-пролетарски бдительного еврейского отца спасенного юноши дезавуировать свое заявление в приемной НКВД, и прадеда отпустили.

Старик до пенсии работал агрономом в глубинке, а на пенсии — кочегаром в тепличном хозяйстве, которое до того возглавлял. Мой отец, его внук, рассказывал мне, что дед Степанов-Энгельгардт запомнился ему ласковым и молчаливым дедушкой, который никогда не рассказывал ему о прошлой жизни, но и никогда не позволял себе едкой колкости в адрес большевиков и СССР. Зато очень много рассказывала бабушка Вера, как богато они жили до революции и во время НЭПа, но она тоже ни разу не прошипела что-либо против советской власти. Боялись, как бы.

Что касается моего отца, то он был человеком нестойких и путанных убеждений «перестройщика», но в рассказах о моих предках я ему безоговорочно доверяю.

Кое о чем помню я сам. Мне было восемь лет, когда нас навестила проездом дочка самого младшего из братьев моего прадеда Энгельгардта, уже сама бабушка по годам. Она, выправив с нашей помощью все документы о немецком происхождении ее предков (отксерокопировала свидетельство о крещении и венчании с печатью в виде храма на пожелтевшей до ломкости бумаге), перебиралась на постоянное место жительства в Мюнхен.