Наши задачи -Том I
Шрифт:
В народе бесплатное государственное врачевание вызвало сначала сущий восторг: все обрадовались даровым очкам, парикам, челюстям и корсетам… Врачи и фельдшера оказались заваленными работой; больницы переполнились. Каждому было лестно из-за каждого пустяка бесплатно отдохнуть в госпитале; выздоравливать никто не хотел; напротив, все всем заболевали. Взаимное доверие между врачом и пациентом испарилось окончательно: осажденному врачу не до доверия, только бы «пропустить» как-нибудь всю эту ораву пациентов, тем более что каждый «государственный пациент» дает ему поголовный гонорар в 17 шиллингов (17 русских императорских полтинников); а осаждающему полупациенту важно не лечение, а ордер на бесплатное государственное добро. Один женский врач прямо признавался, что в одно утро выдавал 54 ордера на бесплатные корсеты. Если же пациенту отказать, то он пойдет к другому врачу и гонорарное «поголовье» пропало. Поэтому ордера давались 90 процентов из ста. Лысым полагается два государственно-бесплатных парика, каждый по 10 фун. ст. (100 русских рублей). До конца января 1949 г. было выплачено 36000 фун. ст. за одни парики. А вначале социализации выдавались рецепты и на другие бесплатные целебности, как то: виски, коньяк, шерри, пиво и шампанское, а также и на особые порции молока, сахара, мыла и мясных экстрактов. Однако здравоохраняющий министр скоро пришел в ужас от этих расходов и спиртные рецепты были переданы в контрольную комиссию. Впрочем, и доселе пятьдесят бесплатных предметов прописываются врачами единолично: от перевязочных средств до лекарств и подкожных впрыскиваний, а также ингаляторы, плевалки, резиновые чулки, очки, глазные зонтики, мешки для льда и т. д. Кому же не лестно запастись этим всем в порядке государственной бесплатности?
Каждый приезжий иностранец получает удостоверение, дающее ему право на бесплатное лечение. И вот, в нижней палате было сообщено, что остиндские матросы высаживаются в Англии, и во всех портах по очереди, заказывают себе повсюду челюсти, парики и очки и сбывают их на восточных рынках. Особые комиссии или больницы разрешают пластические операции лица, кресла-каталки и лечение астмы полетами на высоту – все бесплатно. Окулисты определенно сообщают, что сотни тысяч людей приобрели себе бесплатные очки, которых они никогда не носят. Государство платит оптику за каждое исследование глаз 15 шиллингов и за каждые очки 25 шиллингов; и вот оптики прописывают каждому желающему одни очки для чтения, другие для дальнего взирания и третьи для «полудистанции». Починить старые очки стоит 12 шиллингов; и пациенты предпочитают сберечь их и заказать себе две пары новых бесплатных очков, возложив на государственный бюджет расход в 8 фунт. ст. Можно представить себе, как закипела работа у врачей, дантистов, аптекарей, дрогистов, оптиков и ортопедов!
Но всякая радость имеет свой конец. На первый год парламент ассигновал на расходы по бесплатному лечению 210 миллионов фунтов стерлингов; но оказался уже дефицит в 53 миллиона фунтов. Английская толпа, как и всякая толпа, воображала, что «социалистическая бесплатность» будет покрыта «богатыми»; но оказалось что богатый класс Англии уже «выжат» так, что «бесплатность» надо покрывать нажимом на самого рядового обывателя. Бремя «социалистических благодеяний» ложится на всех и на каждого; английское министерство финансов открыто выговаривает это и разочарование в народе растет.
Поучительно, что социализм в Англии породил тот самый хозяйственно-эстетический бедлам, который мы знаем по советскому строю: тоталитарный гнет, сокращение личной инициативы, бюрократизацию жизни, произвол и глупость мелкого чиновничества, застой и омертвение в хозяйстве, поток неисполняемых законов, рост преступности, беззастенчивую погоню за бесплатностью и всеобщую деморализацию. Социализм противен и природе, и свободе, и праву, и морали, и хозяйству, и культуре.
К тем же самым выводам приходит и лорд Мельвертон, который только что вышел из «лэйбер-партии» и поместил декларативную статью в газете «Дейли-Мейл». Он пишет: «Вся национальная жизнь все более и более зашнуровывается распоряжениями, ограничениями и законами. Инициатива, дух предприимчивости и надежда утрачивают всякое право на существование. Каждый контроль требует опять-таки нового контроля и далее – контроля над новым контролем. Скромный гражданин, человек улицы, весь средний класс народа – обрекаются растущими налогами и новыми ограничениями на вымирание. Имущие слои истекают кровью. Но предстоит еще худшее: полная зависимость всех и каждого от суверенного государства и его контролеров, – вот цель, к которой мы идем… Мы знаем теперь, чем кончатся все эти иллюзорные мечты о дешевой утопии: Советский Союз дает нам наглядный пример… А еще предстоит национализация железа, стали, страхования, цемента, химической промышленности, жиров и мореплавания…»
Любопытно сопоставить с этими фактами ликующий отзыв «Социалистического Вестника» (30 окт. 1948 г.) о полной удаче английского социализма: весь этот злосчастный опыт, оказывается, «ни в малейшей мере не умалил суммы свобод британского народа»; напротив, оказались «морально-политические достижения» и «престиж правительства возрос»…
Но когда же доктринер умел наблюдать и учиться? Дело совсем безнадежное.
Заветы февраля
В определенных кругах эмиграции, склонных к политическому доктринерству и социализму, опять заговорили о «традициях», «заветах» и «идеалах» февральской революции (1917 г.), об их единоспасительности и о необходимости вернуться к ним. Поскольку при этом подразумеваются личные мечты февральских деятелей, постольку мы в этом вопросе некомпетентны. Это дело будущей истории, и притом ее биографической части: февралисты уже выпустили целый ряд мемуаров и их будущие биографы, наверное, сумеют установить, каковы были их мечты, идеалы и намерения. Но для России февральская революция нисколько не сводится к этим мечтам и идеалам: она представляет из себя ряд фатальных для русской истории деяний и событий, которые имели совершенно определенный политический уклон и неизбежно вели к совершенно определенным последствиям. И когда нам начинают восхвалять эту злосчастную, постыдную и мучительную эпоху и рекомендовать этот политический уклон, как единоспасительный, то мы чувствуем себя обязанными открыто и недвусмысленно формулировать сущность этих деяний и этих «заветов». Предоставим февральским деятелям повествовать о своих идеалах и вздыхать о своих мечтах; предоставим им оправдываться перед Богом, перед своею совестью и перед русским народом. Нас интересует не их субъективно-политические переживания, а объективно-государственный профиль февраля.
В февральской революции надо различать стихийно-массовый процесс военного разочарования, смятения, возмущения, бунта, разнуздания и духовного разложения: здесь действовали не «идеалы» и не «заветы», а нежелание идти на фронт, массовые вожделения и страсти. Это была не политика, а длительный и нараставший эксцесс, поощрявшийся и разжигавшийся слева. От этого противогосударственного и анархического «эксцесса снизу» надо отличать политическую тактику сверху. Мы будем сейчас говорить не о том, что делала «улица», «толпа» или «масса», а о тех директивах, которые проводились в жизнь сверху, о мерах Временного Правительства, воспринявшего «всю полноту власти».
Конечно, деятели февраля могут сказать нам, что улично революционная и совдеповско-большевистская ситуация была такова, что они ничего иного не могли делать, кроме того, что делали; что у них не было выбора; что в их распоряжении не было ни сил, ни средств; что они просто «рушились» вместе с государственным аппаратом, с армией и национальным хозяйством и только старались обрушиться подостойнее. Но если так, то в чем же «традиции» и «заветы» февральского Временного Правительства? Не в том ли, чтобы рушиться в либерально-демократической позе и «политически фигурировать» на тающей льдине, уносимой «полою водою революции»? О такой традиции не стоило бы говорить; к таким «заветам» нечего и призывать. Дело, конечно, обстоит иначе: февралисты и ныне поддерживают свои директивы и меры, считают их правильными и призывают новые поколения русских людей воспринять их и подражать им.
Ведь на самом деле правительство, говорившее и решавшее дела от лица русского государства с марта по ноябрь 1917 года, действовало, повелевало, разрешало, издавало указы и законы, назначало и увольняло, прокладывая совершенно определенные пути и создавая совершенно определенные традиции («заветы»). Какие же это были пути и какие традиции, заслуживающие преклонения и подражания?
1. Тактика февраля началась 1 ноября 1916 года речью Милюкова в Государственной Думе, направленной против Государя и стремившейся подорвать в народе всякое доверие к нему и его семье. Слова «глупость или измена» были восприняты всей страной как обоснованное обвинение Императора в национальной измене и как «штурмовой» сигнал к «революции – во имя победы». На самом же деле Милюков не имел никаких данных для такого обвинения и сам знал, что он никаких данных не имеет. Следственная комиссия Н.К. Муравьева, состоящая сплошь из левых деятелей, установила в дальнейшем полную неосновательность этого обвинения. А Государь и его семья запечатлели впоследствии свою верность России страшною смертью. Это означает, что измена была не на стороне Монарха, а на стороне его инсинуаторов и диффаматоров (ибо выступление Милюкова было обдумано и решено не им единолично).
Такова исходная директива февраля: поднять революцию во время войны, не считаясь с войной, прикрываясь ее целями и начать эту революцию изменническою клеветою на законного Государя.
2. Следующим актом революции был «Приказ № 1». Нам безразлична подробная история его составления и опубликования; не существенны и имена его составителей. Существенно то, что он, по своему точному тексту и смыслу, сделал следующее: 1. Он ввел в армию выбранные «Комитеты от нижних чинов» и призвал в Совдеп представителей от «воинских частей» (пункты 1 и 2); 2. Политически – он подчинил армию выбранным комитетам и Совдепу, введя тем двоевластие и представив право и комитетам и Совдепу дезавуировать приказы Военного командования (пункт 3); 3. Он противопоставил приказам Военной Комиссии Государственной Думы – приказы Совдепа и ввел тем троевластие, т. е. полную и окончательную смуту (пункт 4); 4. Он изъял все оружие армии из ведения ее командного состава, отдав его в распоряжение ротных и батальонных комитетов; этим он вызывающе деградировал все русское офицерство в глазах солдат и всего народа (пункт 5); 5. Вне строя и службы – он провозгласил «политические права солдата», отменил вставание во фронт и отдание чести (пункт 6); 6. Наконец, он отменил субординационное титулование командного состава и превратил солдатские ротные комитеты в судилище над офицерами (пункт 7). Всем этим он вовлек армию в революционную политику и революционное разложение; и сделал ее совершенно небоеспособной.
Этот приказ мы цитируем по тексту, помещенному в номере 3 «Известий Петроградского Совета». Текст его, найденный нами во французском издании книги Керенского – не соответствует подлинному и первоначальному русскому тексту: он переведен неточно-смягчающе, пункт четвертый пропущен, так же, как и пункт о «невставании во фронт» и «неотдании чести».
Напрасно указывают на то, что приказ Номер Первый касался только «гарнизона Петроградского Округа»; в действительности он был разослан по всей русской армии, читался и применялся везде.