Наши задачи -Том I
Шрифт:
Конспирация в зарубежье
Слово «конспирация» означает заговор. Искусство конспирации состоит в умении проводить заговоры «тайно» и доводить их до успешного конца. Это искусство имеет свои ненарушаемые правила: кто их не соблюдает, тот губит свое начинание, а может быть, и себя самого, и всех доверившихся ему близких и далеких единомышленников. Здесь дилетантство равносильно провалу и гибели.
Одно из этих правил гласит: тайну заговора можно сообщать только лицам безусловного доверия и безусловного единомыслия, – и то, если их участие в заговоре безусловно необходимо.
Вообразим, что ко мне является видный агент НКВД и говорит: «Мы заговорщики в НКВД, готовы произвести переворот в Советском государстве и установить русское национальное правительство, если вы, эмигранты, обещаете нам исполнять теперь же все наши указания,
1) «Почему вы избрали меня для сообщения мне вашей тайны? Разве я являюсь вашим безусловным единомышленником, которому можно доверить такую тайну? Чтобы быть вашим единомышленником, я должен был бы знать все ваши сокровенные замыслы против эмиграции, которые вы профессионально обязаны иметь. Как и чем вы докажете мне, что вы сейчас говорите со мной не как профессиональный провокатор из НКВД, а как национально мыслящий патриот? Какое же единомыслие возможно между нами? Единомыслие предполагает твердомыслие с двух сторон. Если принять, что мое твердомыслие доказано моим прошлым, то ваше твердомыслие погибло навсегда в вашей провокаторской деятельности. Вы уже никогда не будете верить себе самому. Какой же возможен заговор при отсутствии единомыслия и твердомыслия? Разве только заговор друг против Друга»…
2) «Откуда у вас берется такое безусловное доверие ко мне, что вы решаетесь сообщить мне такую опасную тайну. Откуда вы знаете, что я не болтлив и не хвастлив. Что я не разболтаю ваш заговор устно или в печати. Откуда вы знаете, что среди моих знакомых нет ваших же, засекреченных от вас, агентов, которые немедленно выдадут вас вашему начальству. Почему вы считаете меня таким глупцом, который способен немедленно поверить предложениям профессионального энкаведиста. Если вы обращаетесь ко мне с таким предложением, то вы явно считаете меня отъявленным политическим идиотом; но к такому идиоту невозможно питать вообще никакого доверия. Все это означает, что вы только играете со мной в доверие и нисколько не опасаетесь выдачи. Вы явно обращаетесь ко мне с ведома вашего начальства, и вся ваша затея только и может быть новой провокацией».
3) «Но если бы между вами, профессиональным провокатором, и мною имелось в действительности единомыслие и доверие (о чем смешно и думать), то вы имели бы основание сообщить мне о вашем «заговоре» только тогда, если бы мое участие было безусловно необходимо для вашей удачи. На самом же деле все обстоит как раз наоборот: ваш «заговор» затевается в среде окончательно пролганной и профессионально, насквозь прошпионенной и предательской. У вас, в НКВД подслушивают друг у друга даже ночные мысли и «пришивают» друг другу собственные вымыслы и замыслы. И тем не менее – вы создали якобы целый заговор. Но тогда какое же безумие с вашей стороны делать его предметом «эмигрантского экспорта». Ведь для успеха его необходимо, чтобы ни один комар в эмиграции не подозревал о нем и не мог пропищать о нем даже ночью… А вы вываливаете мне, первому встречному, всю вашу тайно-полицейскую подоплеку. Скажите, скольких эмигрантов еще вы посвятили в этот «план спасения» России? Вы, конечно, понимаете, что этим вы просто погубили весь ваш «заговор». И вы, искусный энкаведист, делаете при этом вид, будто вы сами всего этого не сообразили. Если ваш «заговор» известен мне, случайно попавшемуся вам эмигранту, то он, конечно, давно уже известен вашему начальству. А это означает, что он или безнадежен, и что именно вы погубили его, или же что он есть очередная провокация. Ясно, что верно именно последнее».
4) «Для производства переворота в Советии эмиграция вам решительно не нужна. Напротив, ее участие и ее болтовня могут быть только вредны вам. Если вы можете и желаете произвести переворот, то совершайте его молча, неожиданно и решительно, но не звоните же об этом за границей».
«Вы хотите от нас «амнистию». Но зачем же вам нужна амнистия, если вы сами будете у власти. Тогда амнистировать будете вы, а не вас. К тому же вы отлично знаете, что в эмиграции нет единства: она многоголова и разномысленна, в ней сотни тысяч или даже более того, а вы разговариваете со мною. Анемподистом Чижиковым, как если бы я мог гарантировать вам что-нибудь. «Войти в ваше правительство». Что же, мы так и ввалимся в ваше неправдоподобное правительство, многоголовые и разномысленные. Или же вы обещаете это участие только мне, Чижикову, лично. Вы, должно быть, считаете меня очень честолюбивым и к тому же глупым человеком… Когда вы будете у власти, тогда вы и будете приглашать кого захотите, и приглашенные будут вам отвечать индивидуально. А до тех пор, вы сами понимаете, только глупцы могут соблазняться вашими посулами и принимать всерьез ваше провокационное пустословие. Но стоит ли вам стараться над… соблазнением глупцов? Или вы хотите превратить их в своих разведчиков?»
5) «Что же касается исполнения теперь же всех ваших указаний и требований и безоговорочного повиновения вам во всем, то это требование было в свое время произнесено вашим сотрудником – Федоровым-Якушевым, основателем всем известного провокационного «треста». Это нам уже знакомо. И именно это выдает вас окончательно, с головой. Итак, поищите себе созаговорщиков среди людей более неопытных, слепо доверчивых и болезненно честолюбивых. А меня не тревожьте вредными разговорами!»
Все эти соображения, конечно, нет надобности излагать лукавому собеседнику: можно сказать иначе, меньше и больше. Но про себя следует думать именно в этом роде. И затем следует предупредить всех единомышленников о готовящейся новой провокации, – может быть, и через честную эмигрантскую прессу.
Политика и уголовщина
Мы переживаем эпоху, в которую политика все более смешивается с грязью. Это надо продумать и из этого надо сделать выводы.
Всякое революционное движение нуждается в денежных средствах. Чем настойчивее, чем нетерпеливее, и чем беднее революционер, тем острее становится для него вопрос о добывании денег любыми путями и средствами; чем решительнее он «отвергает капитализм» и чем больше он, в качестве социалиста или коммуниста, «презирает частную собственность», тем ближе он подходит к уголовному правонарушению. Это предвидел Достоевский, у которого Петр Верховенский прямо говорит: «Я ведь мошенник, а не социалист». Это предвидел Лесков (в «Соборянах»): «Мошенники ведь всегда заключают своею узурпацией все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться». Это предвидел граф А.К.Толстой и другие. Но предотвратить этого развития в России не удалось.
Еще Бакунин, мечтая о русской революции, возлагал свои надежды на русский преступный мир.
Уже в первую русскую революцию (1905-1906) некоторые революционные партии перешли к «экспроприациям», т. е. к ограблениям с убийством и к прижизненным и посмертным вымогательствам (смерть Саввы Морозова).
В страшные годы 1917-1920 смешалось все. Люди грабили и уверяли, что они «грабят награбленное». Интеллигентные революционеры присваивали себе чужие дома, чужие квартиры, чужую мебель, чужие библиотеки – и нисколько не стыдились этого. Крестьяне грабили помещичьи усадьбы; революционные матросы – офицеров и городских «буржуев»; чекисты – арестованных; безбожники – храмы; солдаты – военные склады. Революция стала грабежом, следуя прямому указанию Ленина. В марте 1917 года Временное правительство амнистировало уголовных, считая их, по-видимому, нелегальными борцами против имущественной несправедливости, которые совершали свои уголовные деяния якобы вследствие отсутствия в стране свободы и равенства и якобы жаждали морального возрождения (см. в воспоминаниях заведующего всем розыскным делом Империи А.Ф.Кошко «Очерки уголовного мира Царской России», с. 214). В то время петербургская дактилоскопическая коллекция с фотографиями преступников и подозрительных лиц достигала двух миллионов (с. 195) снимков. И вот преступный мир покинул тюрьмы, освобождая их для «контрреволюционеров» – и привычные жители тюрем влились в революцию. Уголовные, принимавшие коммунистическую программу, быстро и легко врастали в партию и особенно в Чеку; уголовные, желавшие грабить самовольно, вне революционной дисциплины, арестовывались и расстреливались. В 1920 году лицо, близкое к профессиональному уголовному розыску, отмечало: «Все нынешние преступники – новички, дилетанты; они грешат с голоду, ни скрыть, ни «завязаться», «смыть кровь» не умеют; а профессионалы-рецидивисты, тюремщики – или в партии, или перебиты ею за самовольство».
Главные правила революции гласят: «Добро есть то, что полезно революционному пролетариату; зло есть то, что ему вредно», «революции позволено все»; «законы буржуазных стран не связывают революционера». Все это внушено членам компартии и ее чиновникам. Так возник этот режим: разбойники стали чиновниками, а чиновники стали разбойниками. Уголовные и политики слились. Политическое и уголовное смешалось. В самую сущность новой «политики» были включены: ограбление, ложное доносительство, беззаконные аресты, произвольные мучительства и убийства, вечная ложь, вечное вымогательство и законченный административный произвол. Уголовное (преступное) обхождение человека с человеком стало самой сущностью политики. А политика, принципиально признавая преступление полезным для революции, зловеще засветилась всеми цветами уголовщины.
Но, что еще хуже: режим, возникший из этого смешения, поставил граждан в такие условия, при которых невозможно прожить без «блата». Это систематически подрывает все основы русского правосознания – вот уже в течение тридцати лет.
Уже в начале революции в широких кругах русского народа (в том числе и в интеллигенции!) складывалось сознание, что человек, ограбленный революцией, может вернуть себе свое имущество любыми путями. Именно отсюда все эти бесконечные советские «растраты», «хищения», подкупы, взятки: это есть или революционный грабеж или же произвольное самовознаграждение пострадавшего от революции. Русское правосознание отвергло государственную природу советских захватов и признало ее делом уголовного насилия. И на уголовщину сверху – стало отвечать «блатом» снизу.