Наши знакомые
Шрифт:
Большой, расхлябанный грузовик «Рено» отвез Сему в Нижний. По левую сторону шоссе текла розовая в утренних лучах солнца, широкая и могучая Волга. Шофер поднял смотровое стекло, поддал газу и пустил машину на полный. Прохладный ветер вдруг ударил в лицо, зашумели придорожные сосны, Волга потекла быстрее.
— Куда ж теперь? — спросил шофер. — Учиться?
— Нет, работать.
— Ну, от работников автопарка вам спасибо, — неожиданно сказал шофер, — хорошо снабжали. Будем вас вспоминать.
Сема сконфузился и улыбнулся.
На половине пути он остановился попить квасу. Широколицая баба, ласково
Сема пил квас и вспоминал пристань, фельдшера, гитару, женщину с глупым лицом.
Все это осталось позади.
— Значит, и снабженец может быть честным человеком, — продолжал шофер. — Это я в отношении вашего багажа говорю. Легонький у вас чемоданчик и даже костюм нисколько не выдающийся. Но, с другой стороны, если по жизни рассуждать, даже форменный ворюга не станет людям особенно шикарным туалетом глаза рвать — разве не верная у меня постановка вопроса?
— Верная! — нисколько не обижаясь, сказал Сема.
В вагоне Сема вытащил дневник и записал:
«Еду в Ленинград, как ленинградец, по вызову на работу. Что бы сказал мой милый, ограниченный Коля Ковалев или жмоты братья Нотовичи? Впрочем, каждый человек стоит столько, сколько он стоит, минус его тщеславие».
9. Бежит время, бежит…
Шестого ноября, накануне праздника, правление массива и партийная фракция передавали мыловаренному заводу и текстильной фабрике двести женщин.
В клубе было переполнено, играли два духовых оркестра, говорились речи, первая из женщин, взявших слово, расплакалась от волнения и, ничего не сказав, сошла с трибуны. Но ей так неистово аплодировали, и так что-то говорили подруги, и так кричали «просим!», «просим!», что она, вся красная, в сбившейся на одно ухо косыночке, все-таки вышла на трибуну во второй раз и сказала только, что она благодарит советскую власть от имени (тут она запуталась), что она будет хорошей производственницей и тем докажет. Что докажет, она опять не сказала, да уже не нужно было, потому что кто-то в зале крикнул «ура!», все подхватили, и Сидоров долго звонил в колокольчик, пока зал затих.
Антонина сидела в углу у запасного выхода, крепко сжав руки, ладонь ладонью, облизывала пересохшие губы и слушала, стараясь не проронить ни единого слова из всего того, что говорилось с трибуны.
Она хорошо знала каждую из выступающих, и не только ее самое, но и ее детей, и ее мужа, и всю ее жизнь. У каждой она не раз бывала дома, немало говорила с каждой из них, немало спорила, немало убеждала, немало просто отчитывала.
И теперь она чувствовала себя ответственной за все, что женщины говорили с трибуны, — тихонько поддакивала и кивала, если говорилось то, что, по ее мнению, следовало сказать, и морщилась, если слышала не то или не так сказанные слова.
Но каждой она неистово хлопала, на каждую смотрела ласковыми глазами и каждой, если та путалась, кричала с места: «Правильно!» — или что-нибудь такое, что могло поддержать ее.
Потом поднялся Сидоров и сказал, что в президиум непрерывно поступают записки с просьбами, чтобы выступила товарищ Скворцова.
— Товарищ Скворцова здесь? — спросил Сидоров.
Зал зашевелился, многие
Антонина поднялась и, шурша платьем, быстрой и легкой походкой, слегка подняв голову по своей привычке, пошла к сцене.
В зале зааплодировали — вначале как аплодируют обычно, потом громче, потом разразилась настоящая буря.
Антонина стояла у маленькой трибунки, сжав от волнения зубы, перебирая пальцами бахрому красной скатерти.
— Тебе слово, товарищ, — сказал Сидоров, когда аплодисменты наконец стихли.
— Товарищи! — мягко и негромко начала Антонина. — В решающем году пятилетки мы должны были дать промышленности миллион женщин, свободных от непроизводительного, рабского труда в домашнем хозяйстве. Нужно сказать, что наш массив, Нерыдаевка, ничего в тридцать первом году для этого не сделал, хотя бы просто потому, что только еще строился. Мы непростительно запоздали.
— План ясельных и очаговых мест по Ленинграду вас не предусматривал, — сказал кто-то толстым голосом из-за стола президиума.
— Да, — согласилась Антонина, — но нам следовало самим предусмотреть свои возможности и вытянуть весь комбинат раньше. Но не в этом дело. — Она обернулась к залу. — Наш комбинат, — говорила она, стараясь не очень вглядываться в лица (обилие слушающих пугало и смущало ее), — как видите, очень еще молод — ему всего десять месяцев от роду, но сделано уже сравнительно не очень мало.
В зале захлопали.
— Мы имеем сильный очаг, сильные ясли, — продолжала Антонина, — и можем гордиться хотя бы тем, что случаи инфекционных болезней, заразных болезней, у нас если и бывали, то никак не распространялись. Мы сейчас имеем неплохой патронаж, консультацию, наконец, развертываем сеть очагов примитивного типа, по корпусам, так как наш очаг основной уже никак не в состоянии охватить всех ребят…
В зале опять захлопали.
— Но не в этом дело, — уже громко сказала Антонина, — не об этом мне хотелось говорить. Самое важное заключается, товарищи, в том, что наш комбинат сплотил вокруг себя ядро женщин, тогда еще домашних хозяек, а нынче уже производственниц, вначале на вопросах чисто бытовых, а затем и на вещах более сложных, разъяснил им, этим бывшим домашним хозяйкам, смысл многих и многих мероприятий советской власти и партии. Вначале эта группа только активно шила нам для комбината детское белье — это, конечно, тоже очень важно, это позволило нам в срок открыть комбинат и сэкономить немалые деньги. На эту экономию мы открыли консультацию, но не это наша гордость. Чем мы гордимся? Мы гордимся тем, что эта группа актива, эта группа общественниц первая стала заниматься в кружке текущей политики, а таким образом, естественно, из пассивного отряда…
В зале захлопали так, что Антонина несколько секунд не могла говорить.
— Назовите имена, — опять сказал толстый голос из президиума.
— Да их много, — сказала Антонина улыбаясь.
— Все равно — назовите.
— Ну, хорошо.
Она подумала недолго и стала называть одно имя за другим. Каждое имя зал встречал аплодисментами. Антонина все говорила и все улыбалась.
— Теперь я должна назвать другие имена, — сказала она, — если уж все получается так торжественно. Я хочу назвать имена людей, которые ночи недосыпали перед открытием комбината…