Наши знакомые
Шрифт:
Антонина покорно повернулась и, опустив глаза, чтобы не покраснеть еще раз (Альтус стоял за ее спиною), пошла к себе. В своей комнате она открыла шкаф и стала думать, что бы надеть, но надевать было совсем нечего, ни одного стоящего платья у нее не было. Ей сделалось грустно — переодеться уже хотелось, из столовой слышались веселые, возбужденные голоса, там все были нарядны, даже Сидоров надел воротничок и повязал галстук, а ей оказалось совсем нечего надеть. Тогда она приоткрыла дверь и позвала Женю. Женя застала ее совершенно убитой — она стояла
— Ну, что такое? — спросила Женя и подошла ближе. — Что ты, Тосенька?
— Мне нечего надеть, — сказала Антонина шепотом.
— То есть как «нечего»?
— Ну, по-русски говорю — нечего, — уже зло сказала Антонина.
— Совсем нечего?
— Совсем. Что есть — в стирке, а остальное… — она безнадежно махнула рукой и отвернулась.
— Это просто бог знает что, — сказала Женя и обозлилась. — Твои штучки! — крикнула она. — Твоя распродажа дурацкая.
Антонина молчала.
— Это подло, — сказала Женя плачущим голосом, — это не по-товарищески — не подумать о встрече Нового года.
Антонина все молчала, отвернувшись и царапая ногтем дверцу шкафа.
— Тоська! — сказала Женя. — Нашла!
И умчалась.
Через минуту она прибежала с электрическим утюгом в одной руке и с чем-то белым, огромным — в другой.
— Это мое самое любименькое, летнее, — нежно и торопливо говорила она. — Тоська, ты не думай, оно длинное, и, главное, его выпустить можно, только скорее, скорее, — на ножницы, пори, видишь, тут рюши, воланы, оно чудесное платьице, я тебе сейчас светлые чулки принесу.
Она вновь умчалась и вбежала со словами о том, что осталось только девять минут. Антонина быстро и ловко, закусив нижнюю губу, распарывала подол платья.
— Утюг уже горячий, — тараторила Женя, — давай ногу, я тебе чулок надену. Давай другую ногу. Где у тебя светлые туфли?
— В правом нижнем ящике.
— Ничего тут нет.
— Ну, значит, в левом.
— В левом, в левом, в левом… Господи, где левый и где правый..
— Да ну, вот правый…
— Да, да…
Надев на Антонину туфли, она потащила ее вместе с платьем к столу, и, пока Антонина приметывала подол, Женя уже гладила рукава.
— Ах ты, дуся моя, — говорила она, поправляя на ней рюши и воланы, — если бы ты только знала, как к тебе это идет! И ничего, что летнее, мужики — дураки, они не понимают. Ну-ка, я тебе здесь еще прихвачу, чуть широковато. Волосы пока поправь на левом виске. И брови причеши — они у тебя торчат. Ну как, ловко? — спрашивала она, в последний раз обдергивая платье. — Не тянет нигде? Ну-ка, руку подыми! Если бы мне такие руки, как у тебя! Теперь опусти! Теперь пройдись. Очень хорошо, отлично, просто сказка. Ну, я побежала, а ты сейчас же приходи, моментально. Еще зайди ко мне, надушись, только не «Душистым горошком», а «Совушкой», — нехорошо, если мы обе будем одинаково пахнуть. Утюг выключи, не забудь! — крикнула она уже из передней.
Когда Антонина наконец окончательно оделась и вышла в столовую, было уже без минуты двенадцать и все стояли вокруг стола со стаканами в руках. Она остановилась у двери, не зная, куда сесть, потому что свободный стул был только возле Альтуса, а ей было неловко с Альтусом, но Женя закричала: «Тоська, вот там, рядом с Лешей!» — и она подошла к столу и нерешительно взялась за спинку. Альтус тотчас же к ней повернулся и протянул стакан с темным, маслянистым вином. В эту минуту отчаянно затрещал будильник, и все стали чокаться.
— С Новым годом! — крикнула Женя, — До конца, пейте вино до конца!
Антонина пила и чувствовала, что вино необычайно вкусное, кисловато-терпкое и крепкое.
— До конца, до конца, — сказал рядом Альтус, и она услышала и поняла, что все уже выпили и смотрят на нее.
— Уф, — вздохнула она и стукнула стаканом об стол, — как вкусно.
Она стала есть какую-то закуску, тотчас же отодвинула ее от себя и подвинула другую, но поленилась есть и первый раз взглянула на Альтуса открыто — на его темное лицо и светлые, совсем выгоревшие волосы. Он почувствовал ее взгляд и повернулся к ней, вежливо улыбаясь.
— Вам что-нибудь нужно? — спросил он.
— Нет, — сказала она спокойно, — ничего не нужно.
И деловито съела большую котлету.
— За учителя! — сказала Антонина. — За милого моего учителя.
И, обратившись к военному моряку, объяснила:
— Он мою малограмотность ликвидирует, этот человек. Закс его фамилия.
— А вы и учитесь? — спросил Родион Мефодьевич.
— Обязательно! — хмелея от выпитого вина, ответила Антонина. — Непременно. Иначе меня с работы выгонят, понятно? А человек должен работать…
Родион Мефодьевич почему-то грустно взглянул на Антонину, а его сосед, летчик, произнес с мягким украинским акцентом:
— Вы на кого учиться собираетесь?
— На врача!
— У меня сын тоже на врача собирается! — сказал летчик, и Антонина заметила в голосе его милую нотку гордости. — Хорошее дело докторское, замечательное. Я, случилось, упал, думал — гроб, а доктора ваши починили.
— Какие же мои, — смеясь, сказала Антонина. — Я еще никакой не доктор, я только собираюсь и, наверное, провалюсь.
— Нет, вы доктор! — настойчиво возразил летчик. — Вы именно что доктор. Верно, Родион Мефодьевич?
Ответа Степанова Антонина не расслышала, потому что началось в то время застолье, когда каждый говорит сам по себе и в ответах не очень нуждается. Закс принес из передней гитару и запел:
Когда б имел златые горы И реки, полные вина…Но гитару у него отобрали, и Родион Мефодьевич, легко перебирая струны, щурясь на Женю, начал:
Вот мчится тройка почтовая По Волге-матушке зимой…