Наши звезды: звезда Полынь (журнальный вариант)
Шрифт:
В трубке молчали.
– Журанков слушает, - сказал он тогда. Веки наконец разлиплись. Сердце прыгало в груди увесисто и плотно, словно мячик из литой резины катился вниз по крутым ступеням.
– Константин?
– неуверенно спросил женский голос в трубке.
Какое-то очень короткое мгновение Журанков то ли не мог его узнать, то ли не мог в него поверить. Потом сердце в последний раз рухнуло с особенно высокой ступеньки и, упруго подскочив, вылетело в открытое окошко.
– Да, это я, - сказал он.
– Доброе утро, Катя.
– Как хорошо, что у тебя не изменился номер телефона, - неловко сказала она после ощутимой задержки.
– Я совсем не была уверена, что попаду, куда надо.
– У меня все очень стабильно, - ответил он.
Ему было так неловко, что он в постели, небритый, наверняка со всклокоченными волосами, и вдобавок ко всему пусть и под одеялом, но голый, и зубы не чищены… Будто она могла его оттуда видеть и обонять. Непроизвольно он старался говорить чуть в сторону от трубки.
– Что?
– переспросила она.
А ей всего-то оказалось плохо слышно. Вероятно, именно из-за его нелепых ухищрений.
– У меня все очень стабильно, - повторил он громко и прямо в микрофон.
– Как это хорошо, - она вздохнула, похоже, с неподдельной завистью.
– Стабильность… Извини за ранний звонок.
– По чуть изменившемуся тону он понял, что лимит светскости исчерпан.
– Я понимаю, что в такое время звонят только очень близким людям… Или по предварительной договоренности. Но я очень боялась, что, если позвоню позже, ты уже куда-нибудь уйдешь.
– Понимаю. Что случилось?
– Ты помнишь, сколько Володе лет?
Он не помнил. С ходу не мог сказать. Но прекрасно помнил, сколько было ему самому, когда сын родился. А считать в уме он всегда умел мгновенно. Так лихой казак перебрасывает шашку из правой руки в левую и обратно движениями, почти неуловимыми: солнечный зайчик мелькнул, и все… Катя не смогла бы почувствовать ни малейшей заминки.
– Восемнадцать.
– Правильно. Нам грозит армия. И нам грозит не поступить в институт.
– Куда вы собрались, если не секрет?
Она на миг запнулась.
– Неважно. Мы еще не решили… - Голос ее нервно, напряженно дрогнул.
– Не сбивай меня.
– Прости.
– Нет, ничего. Я никогда не решилась бы тебя побеспокоить. Зная тебя, я прекрасно понимаю, что твое финансовое положение вряд ли принципиально улучшилось за эти годы. Я до последнего надеялась, что мы сами справимся. Но сейчас времени уже почти не осталось. А Валентина как раз вчера сильно избили. Напали и избили… Из-за его убеждений, конечно. Националисты. Он приехал домой весь в крови… Возможно, у него сотрясение мозга. И все равно буквально на днях ему лететь в очень ответственную командировку…
Теперь Журанков понял, отчего Катя так взволнована. Еще бы. Можно только догадываться, как она перенервничала ночью.
При сотрясении мозга ставят компрессы?
Наверное, ставила… И вообще.
Избили. Националисты. Избили - это я еще понимаю, и в наше время хулиганья хватало, но… националисты. Ну и времена.
– Снова приставать к нему сейчас из-за денег просто бессовестно. И, в конце концов, я за все эти годы ни копейки с тебя не взяла. Теперь ты просто обязан помочь.
– Да, конечно, - совершенно искренне, как под гипнозом, ответил он.
– Ты согласен?
– Разумеется, Катенька…
Это свойское “Катенька” сорвалось с языка совершенно случайно.
Она так изумилась, что не сразу смогла ответить. Потом очень по-деловому спросила:
– Сколько ты можешь дать?
В доме было рублей семьсот, прикинул он. И плюс завтра еще два урока - оба физика. Математика - послезавтра…
Но говорить об этом ей - только смешить.
– А сколько надо?
Она сказала.
И очень его насмешила.
Только смех оказался бы горьковат.
– Какие сроки?
– спросил он как ни в чем не бывало.
– Чем скорее, тем лучше. Я и так уже непозволительно затянула.
– Я постараюсь что-нибудь придумать. Ты мне дашь свой телефон?
Она помолчала.
– Лучше я сама позвоню тебе завтра.
– Хорошо, - безропотно согласился он. Собственно, так и впрямь лучше - чтобы потом никогда, никогда не возникло соблазна. Она права.
Она опять помолчала. Она будто все еще ждала, что он откажет. Он уже согласился, согласился без колебаний и без задних мыслей, но она все еще не верила и ждала подвоха.
– Я позвоню завтра, - повторила она и повесила трубку.
Он принимал душ, брился, завтракал, ощущая странное раздвоение. Руки чуть дрожали. В кои-то веки к нему обратились, да еще по такому простому и естественному делу, а он был практически бесполезен. Он не мог помочь. Хотел бы, и не может. Не может?
А может, все-таки может?
Конечно, неторопливо и очень академично размышлял он, намазывая на хлеб бережный слой масла. На конфорке уже фырчал чайник. Конечно. Уроками такую сумму не заработаешь и за всю жизнь. Даже если не есть, не пить, не платить ни за квартиру, ни за транспорт… Таких денег вообще невозможно заработать. Такие деньги можно только выручить какой-то продажей. Но у Журанкова ничего не было, кроме него самого и его дома.
Вот из этого он и решил исходить.
Конечно, существовал еще один лот, в принципе куда как пригодный, чтобы выставить его на продажу, - но об этом Журанков не хотел даже думать. Это было за скобками. Этого они не получат.
Да, может, это уже и не нужно никому.
Когда “Сапфир” нежданно-негаданно оказался кем-то когда-то приватизирован и буквально на следующий день продан какому-то нездешнему инвестору, все просто не верили. Они же занимались очень важными вещами! Очень нужными! Очень, в конце концов, секретными! Общим убеждением было, что - в неразберихе и радостной сутолоке разгара демократии стряслось недоразумение, которое, безусловно, вот-вот разъяснится и скоро все они начнут работать как ни в чем не бывало.