Наследие последнего тамплиера. Кольцо

Молист Хорхе

— Что же это?

— Я нашел ее в то время, когда умер мой отец. До этого картины здесь не было. Я очень хорошо помню ее. Она стояла среди других картин, но ее не покрывала пыль.

— Думаешь, она имеет отношение к смерти твоего отца?

— Мать рассказала мне историю картин на дереве, сообщила о предполагаемом втором завещании и о сокровище. Но я никогда не думал, что эта картина связана со всем этим. — Помолчав, Ориоль посмотрел на меня своими синими глазами. — Но совпадений слишком много, и я все больше убеждаюсь в том, что это звенья одной цепи: картина на дереве, кольцо, сокровище и смерть отца.

Поняв, что Ориолю хочется выговориться, я предложила выпить еще по чашечке кофе — на этот раз за столиком в саду, в тени деревьев.

— Почему он убил себя? — спросила я, как только

мы сели.

— Пока не знаю. — Ориоль обвел взглядом город, смутно различимый на горизонте. Я догадалась, что он задавал себе этот вопрос постоянно, всегда испытывая от этого душевную боль. — Мать рассказывала мне, что у отца были проблемы с конкурентами по бизнесу, членами международной мафии, торговавшей антикварными предметами искусства. Порой мне хочется думать, что он не покончил с собой, а был убит. Мысль, что он предпочел отказаться от борьбы, уйти, оставить меня, причиняет мне боль. — Его глаза увлажнились. — Уверен, с любой проблемой можно справиться, не стреляя себе в рот. Смерть отца оставила невосполнимую пустоту в моей жизни, я все еще переживаю ее, она до сих пор причиняет мне боль.

— Мне очень жаль, — промолвила я.

— Говорят, отец убил четверых из этих мафиози, — добавил Ориоль. — Но так ничего и не было доказано.

— Думаешь, это сделал он?

— Да.

— Но почему? Почему такой добрый человек пошел на преступление?

— Я могу передать тебе лишь то, что рассказывала мне мать. Они спорили по поводу деревянных картин, подозревали, что в них содержится послание, ключ к чему-то неизмеримо более дорогому — к сокровищу тамплиеров. Манускрипты Арнау д'Эстопиньи, так же как переводы более старинных рукописей, равно как и записи устных преданий, подтверждают это. И в самом деле, там, под слоем краски, содержится послание, хотя неполное и непонятное нам. Уверен, эти торговцы древностями знали о его существовании, хотели купить триптих у отца, но он отказался продавать, и они прибегли к запугиванию. У моего отца был один компаньон или друг, — тут Ориоль сделал многозначительную паузу, — его любовник. Те, другие, избили его. Полагаю, так они пытались запугать Энрика. Точно известно лишь то, что либо преднамеренно, либо случайно они этого компаньона убили. Мать говорит, что именно тогда начались эти ночные телефонные звонки. Они угрожали. Не только отцу, но и нам.

— И твой отец убил их?

— Похоже на то. Он не хотел отдавать им триптих. Я также не знаю, хотел ли он защитить свою семью или отомстить за друга. Ты слышала что-нибудь об Эпаминонде?

— Это о свинке [8] , что ли? — пошутила я, пытаясь смягчить драматизм нашей беседы. Это имя носил греческий герой, и только.

— Об Эпаминонде, фиванском вожде, — ответил Ориоль, улыбнувшись. — Эта история и ее действующее лицо захватили воображение отца, она стала его любимым историческим примером, который он неоднократно приводил мне. Эпаминонд был военачальником и, помимо всего прочего, отличался высокой культурой. Его всегда окружали философы, поэты, музыканты и ученые. И это восхищало моего отца. В четвертом веке до нашей эры Спарта утвердила гегемонию над Грецией, ее воины в античном мире считались лучшими, и ни один другой город-государство не мог противостоять им. Но Фивы восстали, и когда могучая спартанская армия значительно превосходящими силами обрушилась на этот город, Эпаминонд и его священная фаланга нанесли ей одно за другим несколько поражений.

8

Слова «Эпаминонд» и «свинка» (паперас) в испанском языке звучат одинаково необычно.

— А что это за «священная фаланга»?

— Священная фаланга была главной ударной силой фиванского войска, элитным формированием примерно из трехсот знатных молодых людей. Разбитые на пары, они клялись умереть, но не оставить в беде товарища. Именно такая отчаянная борьба за друга, это высшее проявление преданности, делала их непобедимыми.

— Ах! — воскликнула я. Эти слова кое-что прояснили для меня. Я знала, что моральный кодекс Древней Греции допускал однополую любовь и бисексуальность

среди мужчин.

— То же самое практиковалось и среди тамплиеров. Когда ситуация достигала критической точки, когда враг превосходил их своей численностью, они сражались попарно и никогда не бросали товарища. Ни живого, ни мертвого. Тамплиеры не сдавались. Это видно на одной из печаток тамплиеров — на ней изображены два воина, скачущих на одном боевом коне. Этот образ не соответствовал действительности, но был символом. Тамплиеры не имели недостатка в лошадях: каждый рыцарь, согласно уставу ордена, располагал двумя хорошими конями… Образ на печатке символизировал пару воинов, принявших присягу.

— Значит, по-твоему, Энрик совершил убийство не для того, чтобы защитить свою семью, а мстил за друга. Он дал своему другу такое же обещание, какое давали пары из священной фаланги и тамплиеры, изображенные на печатке.

Ориоль снова устремил взгляд в сторону моря. Посмотрев туда же, я увидела прозрачное утро и голубую гладь Средиземного моря. Отпив глоток уже остывшего кофе, я перевела глаза на того, кого боготворила еще в детстве. Наконец Ориоль сказал:

— Ну не прекрасно ли это?

— Что «это»?

— Любить кого-то так сильно, чтобы отдать за него жизнь.

ГЛАВА 27

Взгляд Ориоля и его и фраза «Любить кого-то так сильно, чтобы отдать за него жизнь» потрясли меня до глубины души. Постоянно размышляя об этом, я видела его синие глаза, влажные от возбуждения. «Ну не прекрасно ли это?» — сказал он. «Да, — говорила я себе, — это прекрасно, поэтично, трогательно». Но за этим трагическим лиризмом скрывались чувства, смущавшие меня. Ориоль полагал, будто Энрик убил четырех человек, а потом покончил с собой из-за любви к мужчине. Терзаясь от того, что отец оставил его, Ориоль восхищался героизмом Энрика, но при этом понимал: отец сознательно обрек его на сиротство. И не мог простить ему этого. Воскресив в памяти детство, я вспомнила, как Ориоль любил отца и восторгался им и смотрел на него снизу вверх и радостно улыбался, когда тот затевал очередную необыкновенную игру. А потом делал горделивый жест, означавший: это мой папа.

Кроме того, он признал гомосексуальность Энрика. Не возмущался его безграничной любовью к «другу». Отношение к этому Ориоля указывало на то, что он и сам «голубой».

Сегодня я снова предалась раздумьям о сексуальной ориентации Ориоля, и меня охватил страх. Я боялась влюбиться в него как дурочка… как маленькая девочка, пролившая столько слез из-за этой любви.

В тот день у меня не было никаких дел, и я нервничала. Наши поиски сокровища затягивались, а возбуждение, владевшее нами несколько часов назад, спало. Возможно, все это последняя выдумка Энрика, и мне, наверное, следует вернуться в Нью-Йорк, как просила мать. Возможно, я уже замешана в одном из этих непонятных и опасных предприятий, по ее мнению, угрожающих мне. Но, пожалуй, самой большой опасностью из всех подстерегавших меня были Ориоль и мои чувства к нему. Осознав все это, я решила покинуть смотровую площадку над городом, то есть дом Алисы, и окунуться в человеческую реку, текущую по бульвару Рамблас. Прогуливаясь там, я надеялась, что многоликая толпа, уличные музыканты, ароматы, доносившиеся из цветочных киосков, воздействуют на мои чувства. Хотелось только чувствовать и перестать думать.

Почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я пересекла площадь Пи, направилась к кафедральному собору и незаметно оказалась рядом с лавкой древностей. Той самой, что принадлежала Энрику! Ноги, сами того не зная, привели меня в мое детство. Я посмотрела на витрину, но войти не отважилась. Я не сомневалась: в ней выставлены другие вещи, но мне казалось, что те же самые, которые были там всегда. Огромные штурмовые пистолеты разных типов, статуэтки из слоновой кости и золота, вроде тех, что коллекционировала Алиса, комод во французском стиле, несколько старинных картин… Вновь ощутив себя девочкой, я с замиранием сердца простодушно ждала, что сейчас появится Энрик. Выйдет, улыбаясь, чуть полноватый, с редкими волосами, зачесанными назад, и с таким же лукавым взглядом, как у его сына. От этого ожидания у меня колотилось сердце, а на правой руке я чувствовала загадочное кольцо с рубином.