Наследница трех клинков
Шрифт:
Просто это были абордажные сабли. А курляндский дворянин на картине, Эбенгард фон Гаккельн, служил своему герцогу на море, капитаном небольшого, легкого и послушного рулю трехмачтового фрегата «Артемида», построенного на либавской верфи по образцу дюнкеркских. Над этим судном развевался особенный флаг – черный краб на красном поле. И от португальского побережья до мексиканского он был отлично известен мореходам. Под этим флагом рыскали в поисках хорошей добычи курляндские пираты.
Глава 2. Ночная дуэль
Княгиню
– Ваше сиятельство, извольте!
Ее сиятельство оперлась о руку дворецкого и вышла на мощеный пятачок перед крыльцом.
– Погоди, Семеныч, дай воздуху дыхнуть. Какая дура в карету с курильницей лазила? Вонищу развели! Дознаюсь – на хлеб с водой посажу.
Дворецкий благоразумно промолчал. Сама же княгиня третьего дня жаловалась, что в экипаже неприятный запах откуда-то взялся, словно мышь подохла или, Боже упаси, крыса. И ничего удивительного – в таком сооружении много всяких щелей и закоулков, есть где крысам плодиться.
– Тоска… – сказала, немного помолчав, княгиня. – В Москву хочу. Там хоть сады, сейчас травой скошенной пахнет… ей-богу, укачу в Москву…
Летняя ночь в столице была далеко не столь ароматна. Сирень, высаженная во дворе, отцвела, а от Фонтанки тянуло какой-то сомнительной вонью.
– Ваше сиятельство, госпожа Егунова дожидаться изволят.
– Как? И ты молчишь, дурак? Кой час било?
– Третий, ваше сиятельство.
– Вот ведь реприманд… И что – где она? Как она?
– В малой гостиной на диванчике прилечь изволили. С ними там Ирина Петровна, да они с собой особу дамского пола привезли, в карты играют.
– В третьем часу? Пусти, что встал на дороге?
Княгиня подхватила юбки и с девичьей прытью взбежала по ступенькам. Вдруг обернулась:
– Коней не выпрягать! Я сейчас эту вертихвостку домой отправлю.
Заспанные сенные девки, что вышли ей навстречу в ожидании приказаний, вразнобой кланялись; она, не обращая на них внимания, спешила к лестнице; ее пышные букли немного развились, растрепались, а наколка из кружев и лент, венчавшая высокую прическу, покосилась.
– Ирина Петровна, ступай сюда, прими веер, прими серьги – все уши оттянули! – звала княгиня, и ее верная казначейша тут же выбежала навстречу из малой гостиной.
– Каково играть изволили, матушка? – спросила она, низко присев.
– Отменно! Государыня за свой стол усадила, я браслеты проиграла, те, что князь к именинам подарил, помнишь? А фаворит мне под честное слово китайские каминные вазы проиграл, завтра пришлет. Браслетов-то у меня – полные укладки. А вазы такие – одни на всю столицу! Где Авдотья?
– Задремать изволили Авдотья Тимофеевна.
– Как же быть? Может, не трогать ее, пусть уж до утра поспит?
– И я, матушка-княгиня, того же мнения.
Княгиня Темрюкова-Черкасская и ее казначейша были ровесницами, и это сильно Ирину Петровну беспокоило: непонятно, как себя вести и как одеваться. Наденешь темное, причешешься гладенько – княгиня расстроится: неужто и я такая ж старуха? Нацепишь кружева, подрумянишься – княгиня опять же расстроится: дура-Иринка моложе меня глядится!
– Или разбудить, раздеть, уложить в кровать? Что ж спать-то одетой, нечесаной да и напудренной? Чай, не фрейлина на дежурстве.
– И я, матушка-княгиня, того же мнения.
– Зови девок, пусть меня разденут. И вот что… спустись-ка во двор да отвори калитку… поняла?
– Как не понять, матушка-княгиня!
– И сразу – ко мне. Книжку дай, пусть сидит, ждет…
Отдав это, самое важное сейчас, распоряжение, княгиня поспешила в малую гостиную.
Особу дамского пола она знала – это была дальняя родственница и воспитанница Авдотьи Тимофеевны Егуновой, Наталья, девица молчаливая, норовистая и при том богомольная, без всякой склонности к девичьим утехам – как запрется в своей комнате с душеполезными книжками, так не дозовешься, а как выпросится в храм Божий, так и выберет тот, где службы самые длинные, по пять, по шесть часов там пропадает. Сейчас она сидела за карточным столиком и глядела на разложенные карты с истинной ненавистью. Одевала ее Авдотья, впрочем, прекрасно – все надеялась, что сыщется жених. Но женихи этакое сокровище за семь верст обходили.
Сама госпожа Егунова, дама лет тридцати семи, а на вид – чуть ли не сорока пяти, лежала на диванчике, но не спала – услышав стук княгининых каблучков, приподнялась на локте.
– Лизетта, я уж не чаяла дождаться! – воскликнула она. – Присядь сюда, Лиза, послушай, я что выдумала – для Катеньки нужно взять женщину из воспитательного дома. Там надзирательницы опытные, а я приличное жалованье положу. Ты хороша с господином Бецким – пусть велит выбрать мне опрятную, добросердечную, и тогда мы поселим их вдвоем в Царском Селе, чтобы удобно было навещать…
– Угомонись, Авдотья, – отвечала на это княгиня. – Тебе вредно беспокоиться, а ты все что-то выдумываешь. Пусть сперва ее привезут, тогда поглядим. Может, она и не безнадежна.
– Она, голубка моя, и по-русски-то, я чай, ни словечка не знает…
– Погоди, сейчас девки меня расшнуруют.
Но гостья не унималась.
– Дня три всего осталось, или четыре, если от дождя дорогу развезет. Я узнавала – до Митавы верст семьсот. А Бергман обещал поторопиться. Что, коли они быстро управятся? Что, коли уж завтра Катеньку привезут?
Княгиня только вздохнула.
Госпожа Егунова была отдана замуж шестнадцати лет за человека чуть не вчетверо ее старше. Казалось бы, молодая жена, проникнувшись отвращением к старому супругу, вскоре заведет себе амантов в должном количестве. Однако они подружились, Артемий Петрович баловал и ласкал свою Дунюшку, ни в чем ей не делая отказа, звал своей пышечкой и пампушечкой, своим жирненьким купидончиком, и страстно желал, чтобы она ему нарожала детей. Первая его супруга оказалась бездетной, вторая принесла в приданое какую-то загадочную хворь – младенцы рождались, да не заживались на свете. Артемий Петрович, глядя на кругленькую и румяную жену, надеялся, что эта родит здоровых малюток. Он не хотел оставлять свое огромное богатство зловредной родне.