Наследница ведьм
Шрифт:
– Да, красивые витражи.
Но Лэшер уже узнал от нее все, что она могла ему рассказать.
Вечером они снова вышли на прогулку. Лэшер был молчалив, ни разу не пожаловался на голод и не проявил потребности в занятиях любовью. Тем не менее ни на секунду не выпускал из поля своего зрения Роуан. Пока они шли по травянистой равнине к собору, он все время двигался впереди. Большая часть раскопок южного трансепта была защищена большой деревянной постройкой в виде крыши. Двери в нее были заперты, но Лэшер, разбив окно, открыл дверь и пропустил Роуан внутрь. Они очутились на развалинах часовни, стены которой восстанавливал отряд
– Прекрати, сюда в любой момент могут прийти, – прикрикнула на него Роуан.
Но сразу замолчала. Пусть придут, подумала в этот миг она. Пусть придут и заберут его в психушку. Однако от него не укрылся ее лукавый взор и блеснувшая в ее глазах ненависть, которую она не в силах была в себе тогда побороть.
Вернувшись на постоялый двор, он принялся снова прослушивать магнитофонные записи. Потом выключил их и начал рыскать среди бумаг.
– Джулиен, Джулиен, Джулиен Мэйфейр, – беспрестанно твердил он.
– Ты не помнишь его? Правда же?
– Что?
– Ты всех их забыл. Не помнишь, кто такой был Джулиен. Не помнишь ни Мэри-Бет, ни Дебору, ни Сюзанну. Ты все забыл. Но хоть Сюзанну ты помнишь?
Бледный как смерть, он вперился на нее преисполненным немой ярости взглядом.
– Не помнишь, – в очередной раз констатировала Роуан. – Ты стал все забывать, когда мы были еще в Париже. Теперь ты вообще ничего не знаешь о них.
Лэшер приблизился к ней и упал на колени. Казалось, его возбуждение достигло предела, а гнев сменился какой-то одержимой и неистовой страстью.
– Я в самом деле не знаю, кто были они, – произнес он. – Я даже не вполне уверен, кто такая ты. Но зато я теперь знаю, кто я!
Посреди ночи Роуан проснулась от того, что он совершал с ней совокупление. Завершив его, Лэшер изъявил желание поскорее убраться из Доннелейта, пока никому не пришло в голову их здесь искать.
– Эти Мэйфейры, должно быть, слишком умные люди.
Она горько рассмеялась.
– А ты что за отродье такое? – риторически произнесла она– Откуда ты взялся? Ведь не я же тебя произвела на свет. Это уж я теперь точно знаю. Ведь я не Мэри Шелли!
Остановив машину, Лэшер выволок Роуан на траву и начал яростно бить по лицу. Он делал это с такой жестокостью, что едва не сломал ей подбородок. Она вскрикнула, пытаясь предостеречь его от рокового удара, который мог нанести ей непоправимое увечье. Тогда он перестал ее лупить, но продолжал стоять перед ней со сжатыми кулаками.
– Я люблю тебя, – со слезами проговорил он, – и ненавижу одновременно.
– Знаю. И вполне понимаю, что ты имеешь в виду, – упавшим голосом ответила Роуан.
У нее так нещадно болело лицо, что ей казалось, будто он сломал ей и нос и подбородок. Но, к счастью, этого не случилось. Наконец она приподняла туловище и села на траву.
Лэшер грузно плюхнулся рядом с ней на четвереньки и принялся ласкать ее своими большими теплыми руками. Оказавшись в
– О господи, что же нам делать?! – воскликнула она.
Лэшер гладил ее, целовал, сосал грудь. Словом, вновь прибегнул к своим дьявольским штучкам – старому, как мир, сатанинскому искушению. Уходи прочь, проклятый Дьявол, обманом проникший в келью к монахине! Однако что-то предпринять у Роуан не хватило мужества. А возможно, и физических сил, ибо она была на грани истощения и уже давно позабыла, когда ощущала себя нормальной, здоровой, полной жизненной энергии.
В другой раз они остановились для заправки. Увидев, что Роуан прогуливается около телефонной будки, Лэшер вновь впал в неконтролируемое бешенство. Но на этот раз, когда он ее схватил, Роуан принялась быстро читать одно старое стихотворение, которому ее научила еще мать:
У мисс Макей случилась беда:
Ножи и вилки исчезли без следа.
А когда другая посуда убежала,
Так она об этом даже не знала!
Она еще не успела закончить, как Лэшер уже упал на колени, сотрясаясь от смеха. Помнится, Роуан обратила внимание на его большие ступни. Он умолял ее остановиться, но она продолжала читать нараспев:
Сын волынщика Билл
Поросенка утащил,
Поросенка съели,
Билла взгрели.
Вон он идет домой, сопли бахромой.
Лэшер бился в конвульсиях, наполовину плача, наполовину смеясь.
– И у меня есть тоже кое-что для тебя, – вскочив, выкрикнул он. Топая ногами и хлопая в ладоши, он пустился в пляс, затянув свою песнь:
Свинья в ермолке вошла через дверь,
Смешной поросенок качает колыбель.
Тарелка прыгает на столе, как блошка,
Смотрит – горшок проглотил ложку.
Из-за двери вдруг вертел возник
И на пол сбросил пудинг-стих.
«Дриль-дриль, – хрихнул гриль.
–
Кто не слушает меня?
Пузырек-констебль я,
Ну-ка все ко мне, друзья!»
Затем, стиснув зубы, Лэшер схватил ее и грубо затащил в машину.
Когда они подъехали к Лондону, ее лицо так опухло, что на нее было страшно смотреть, и все, кому она попадалась на глаза, не могли скрыть откровенное беспокойство. Лэшер снял номер в прекрасном отеле, хотя она не имела никакого понятия о том, где тот находился, потом дал ей горячего чая с конфетами и начал петь.
Лэшер сказал, что сожалеет обо всем, что натворил, и даже о том, что вновь родился на свет. Спрашивал ее, понимает ли она, что это значит. Понимала ли она, что он являл собой свидетельство чуда? За вопросами, как обычно, последовали поцелуи, сосание груди и прочие ласки – грубая прелюдия перед таким же грубым и стихийным сексом, который, как всегда, доставил ей немалое наслаждение. Но, в отличие от всех предыдущих раз, к следующему совокуплению она побудила его исключительно из отчаяния, не испытывая при этом никакого вожделения. Возможно, поступала она так: только потому, что другим способом не могла проявить свою волю. Лишь после четвертого раза, полностью истощившись, он от нее отстал и тотчас уснул. Какое-то время она боялась пошевелиться. Но стоило ей вздохнуть, как он сразу открыл глаза.