Наследница
Шрифт:
А любимым временем дня стала ночь.
Ночью не тошнило. И возвращался Абаль. Ясмин ложилась к не у грудь и перебирала его чёрную косу, которая матово зеркалила, что от солнца, что от луны.
— Клянись, что любишь, — требовала она, и Абаль клялся, хотя не очень-то любил клятвы.
— Тогда клянись, что после родов мы переедем обратно в старую спальню!
— Переедем, если захочешь, — обещал он.
Врал. Едва они переехали в новый дом Абаль построил лабораторию в центральном коридоре, а после заявил, что это неудобно, и перекрыл вход. И построил
— Это в порядке вещей, мастер Ясмин, он просто вьёт гнездо. Он же змея.
Ясмин мысленно взвыла и решила, что больше одного ребёнка им не надо.
Разумеется это было ещё до того, как она узнала до беременности. А теперь было поздно. Поэтому она дергала Абаля за косу, теребила и капризничала, в глубине души понимая, что происходит равноценный обмен. Она живет в гнезде, а Абаль терпит ее норов и не умение жить стадно. Да и готовит она не очень… Но они все ещё притираются, принюхиваются друг к другу. И в глубине души Ясмин нравится жить спальне, которая спрятана в самом сердце дома, куда не дотягивается ни один цветок, не проникает птичий слух, которую не ловит Титориум. Можно расхаживать голой до полудня, по часу мокнуть в ванне и знать, что кроме Абаля никто не переступит порог. Никто просто не найдёт их приватный мир, затерянный в лабиринте. И никто не узнает, что за закрытой дверью великий Примул теряет железный самоконтроль, а по утрам самолично готовит супруге блинчики.
Когда прекращался токсикоз, Ясмин искренне считала себя счастливой. Почти.
Иногда что-то царапало глубоко в груди. Скреблось вежливо, как послушница в закрытую дверь кельи, но едва Ясмин ловила себя на тревоге, та тут же и ускользала. Таяла, как масло над огнём. Но в ночь перед родами, накатило снова. Ясмин привычно прижалась к Абалю, а после разрыдалась. Тот перепугался до смерти.
— Болит? Где болит? А ты, гниль болотная, где Калма, где Лют? Надо врача…
Он запустил три воздушные волны, и те мелкими змейками судорожно метались в архитектурном бедламе их дома.
— Здесь болит? А здесь?
Ясмин мотала головой, но Абаль словно ослеп и оглох.
— Не болит! — крикнула она наконец. — Я просто плачу, и просто не знаю почему. Беременная женщина — существо гормональное, бывает.
Абаль остановился и волны, сканирующий дом, стихли. Он долго
И вышла из тюрьмы. Той самой тюрьмы, в которой когда-то содержался Англичанин. На улице была все та же полузабытая слякоть и легкая изморозь ловилась фантомным холодом. Тюрьма располагалась недалеко от частного сектора и Ясмин шла и шла куда-то мимо заброшенных на зиму дач, иногда проходя их насквозь, как призрак. Долго блуждала, а потом вышла к тому самом кафе. Берендей, кажется… Она так долго жила в Астрели, что родной язык начал выветриваться из памяти.
— Два кофе, два омлета, четыре гренки, — сосредоточенно повторила официантка, глядя на Ясмин и та автоматически возразила:
— Нет-нет, один кофе и один омлет, а гренок не надо. Меня от них тошни…
Официантка прошла сквозь неё, и Ясмин обернулась. Куда она смотрела, если не на неё?
Они сидели там же, где когда-то и она сама. Дальний столик, отделённый от основного клиентского массива вечно пустующим административным уголком.
Красивая пара.
У неё была стрижка пикси, массивные серьги, и от вардовской Ясмин в ней остались только глаза. Все ещё пугающе пристальные. Нежная улыбка на губах смотрелась незнакомо. Он… Он все ещё был Абалем, переделанным этим миром в пресыщенного эстета. Они держались за руки и бесстыдно перегнувшись через столешницу, жарко шептались. Ни одному из них не приходило в голову пересесть. Две чужеродные человеческие единицы в кафе по имени «Берендей». Они были чужды этому месту, как была чужда и сама Ясмин — босая, призрачная и беременная. Пропитанная Вардой до кончиков волос.
— Говорят, они каждый год сюда приезжают, — зашепталась у неё за спиной.
— Да ты что? Каждый? — не поверил кто-то.
— Да говорю тебе — каждый. Вроде бы встретились здесь и каждый год отмечают день встречи, и даже заказывают то же, что и в тот день, представляешь? Вот твой Вовка так может, а?
— Ну… Съесть все это он может, это да, — взгрустнул голос. — А так нет. А они такие красивые…
Они и правда были красивые. Ясмин словно видела саму себя рядом с Абалем — только со стороны. Не столько красивые, сколько идеальные — друг для друга. Значит, Ясмин не умерла. Ясмин была здесь все эти пять лет. Фантомные слёзы подкатили к горлу.
Она прошла мимо, едва слышно проведя рукой по волосам Ясмин, и вышла на улицу. Нужно было возвращаться, она это понимала, но у окна, где был виден самый край их столика, все равно остановилась. Ясмин держала Абаля за руку и смеялась. И словно светилась изнутри, подсвеченной солнцем жемчужиной. Или теперь следует называть ее Аминой?
Как забавно. Быть может, они поменялись судьбой? Ясмин не сразу поняла, что плачет. Она яростно вытерла слёзы, но они набежали вновь. Что-то темное и полузабытое таяло у неё в груди, и слёзы невозможно было остановить.
Ясмин проснулась с улыбкой.