Наследник фараона
Шрифт:
Оправившись от болезни, я стал более миролюбив и примирился даже со своей совестью, так что она больше не мучила меня. И я больше не говорил о Мерит и о маленьком Тоте, но хранил память о них в своем сердце, сознавая, что их смерть была необходима, дабы я испил свою чашу до дна и остался один на всем белом свете. Будь они со мной, я был бы счастлив и спокоен и сердце мое молчало бы. Но мне суждено прожить свою жизнь в одиночестве, ибо такой удел уготован мне. Моя судьба была предрешена уже тогда, когда я один плыл по реке в самую ночь моего рождения.
Однажды
— Между людьми нет различий, ибо все приходят в этот мир нагими. Нельзя судить о человеке по цвету его кожи, или по его речам, или же по его одежде и украшениям, а лишь по его душе. Добрый человек лучше злого, а справедливость лучше несправедливости — вот все, что я знаю.
Так говорил я им перед их хижинами по вечерам, в то время как их жены разводили на улице огонь и в воздухе пахло жареной рыбой.
Они смеялись надо мной и говорили:
— Ты безумный, Синухе, раз выполняешь работу рабов, тогда как можешь читать и писать. Наверняка ты замешан в каком-то преступлении и вынужден скрываться среди нас. В твоих речах есть намек на Атона, чье имя нам запрещено произносить. Мы не выдадим тебя стражникам и позволим жить среди нас, чтобы ты развлекал нас своей болтовней. Но не ставь нас вровень с грязными сирийцами и жалкими неграми, пусть мы рабы и грузчики, все-таки мы — египтяне, гордые цветом кожи, нашей речью, нашим прошлым и нашим будущим.
А я им сказал:
— Это бессмысленный разговор. До тех пор, пока человек будет гордиться собой и считать себя лучше других, род человеческий не избавится от оков и бичей, от копий и хищников. Одна лишь душа человека должна быть ему судьей.
Но они громко смеялись и, хлопая себя по коленям, говорили:
— Поистине ты безумен или ты вырос вдали от жизни. Человек не может жить, если он не ставит себя выше других, и даже самый убогий мнит себя в чем-то выше своего соседа. Нам приятно чувствовать себя умнее и хитрее тебя, хоть мы всего лишь бедняки и рабы, а ты умеешь читать и писать.
Я отвечал им:
— Добрый человек лучше злого, а справедливость лучше несправедливости.
Но они с горечью возражали мне:
— Что есть добро и что есть зло? Если мы убьем плохого хозяина, который бьет нас, дурно кормит и позволяет умирать нашим женам и детям, то наше деяние — доброе деяние. Но стражники ведут нас к судьям фараона, и нам отрезают уши и носы и подвешивают нас вниз головой на стене.
Они давали мне рыбы, приготовленной их женами, я пил их жидкое пиво и говорил:
— Убийство — самое гнусное из преступлений, какое может совершить человек, и убивать из добрых побуждений так же грешно, как и из злых. Надо не убивать, а исцелять от дурных помыслов.
Они прикрывали рот рукой, оглядывались по сторонам и говорили:
— Мы не хотим никого убивать, но если ты собираешься исцелять людей от их злобы и заменить неправедность справедливостью, то начни со знатных, богатых и судей фараона. Среди них ты найдешь больше зла и несправедливости, чем среди нас. Не вини нас, если за твои слова они отрежут тебе уши и пошлют в рудники или же подвесят тебя на стене вниз головой, ибо речи твои опасны. Хоремхеб, наш великий военачальник, без сомнения, велел бы убить тебя, услышав, что ты говоришь людям, ибо убивать на войне — подвиг.
Я выслушал их советы и покинул их. Босой, в сером рубище, я бродил по улицам Фив. Я говорил с купцами, которые подмешивали песок в муку, с мельниками, которые вставляли кляпы в рот своих рабов, чтобы они не ели зерно, которое мололи, и я разговаривал с судьями, которые крали наследство у сирот и творили неправый суд за взятки. Я говорил с ними со всеми и уличал их в злодеяниях, и они слушали меня с великим удивлением.
Они спрашивали друг друга:
— Кто этот Синухе, который так дерзко говорит в своем рабском одеянии? Будем осторожны, ведь он может оказаться шпионом фараона, иначе он никогда бы не осмелился говорить подобное.
Они выслушивали то, что я говорил им, и приглашали в свои покои, они предлагали мне подарки и угощали вином. Судьи искали моего совета и в тяжбах бедных с богатыми выносили приговоры в пользу бедных, что вызывало великое беспокойство в Фивах. Люди говорили:
— В наши дни нельзя доверять даже судьям фараона. Они еще более бесчестны, чем воры, которых они судят.
Когда я пошел к знатным, они оскорбляли меня, и спускали на меня своих собак, и гнали меня плетьми, к моему горькому унижению, и я бежал по улицам Фив в разорванном платье, и кровь капала с моих израненных ног.
Купцы и судьи видели мое унижение и более не слушали меня. Они гнали меня прочь, говоря:
— Попробуй только прийти к нам опять со своими лживыми обвинениями. Мы предадим тебя суду как клеветника и смутьяна.
Я вернулся в свой дом, понимая, что все мои усилия напрасны, а моя смерть не принесет никому пользы. И я опять уселся под сикомором в своем саду, и смотрел на молчащих рыбок в бассейне, и так обретал покой, тогда как ослы кричали на улице, а дети играли в войну и кидали навозом друг в друга.
Капта навестил меня, ибо наконец он решился вернуться в Фивы. Его появление у меня было обставлено торжественно: он прибыл в разукрашенных носилках, которые несли восемнадцать черных рабов. Он восседал в них на мягких подушках, по его лбу струились дорогие бальзамы, заглушая дурные запахи бедного квартала. Он заметно разжирел, а сирийские ювелиры изготовили ему новый глаз из золота и драгоценных камней, чем он чрезвычайно гордился, хотя искусственный глаз так сильно раздражал глазницу, что он вынул его тотчас же, как только уселся рядом со мной под сикомором.