Наследник фараона
Шрифт:
— Значит, все ваши врага? Разве у вас вовсе нет друзей?
— Наши друзья все те, кто подчиняется нам и платит нам дань, — пояснил он. — Мы даем им возможность жить, как они хотят, не покушаемся на их обычаи и их богов, пока мы правим ими. Наши друзья также все те, кто не соседствует с ними, ибо тогда мы стремимся открыть в них черты агрессии, которые нарушают гармонию и вынуждают нас начать войну против них. Так это было до сих пор и, боюсь, так будет и впредь, поскольку я знаю нашего великого царя.
— А вашим богам нечего сказать на этот счет? В других странах
— Правильно и неправильно? Правильно то, чего мы желаем, а неправильно то, чего желают наши соседи. Это очень простое правило для того, чтобы облегчить как жизнь, так и управление государством, и, по-моему, это мало отличается от того, чему учат боги на равнинах. Как я понимаю, эти бога считают правильным то, чего желают богатые, а неправильным то, чего желают бедные.
— Чем больше узнаю я о богах, тем грустнее мне становится, — удрученно признался я.
В этот вечер я сказал Минее:
— Я достаточно узнал о стране Хатти и нашел то, зачем пришел. Я готов уехать, ибо здесь пахнет трупами, и это душит меня. Смерть нависает надо мной, как зловещая тень, пока я остаюсь здесь, и не сомневаюсь, что царь посадил бы меня на кол, если бы узнал, что я обнаружил. Давай убежим от этого растления; я из-за этого чувствую, что предпочел бы родиться вороной, а не человеком.
С помощью некоторых моих наблюдений знатных пациентов я без труда получил разрешение проехать по предписанному маршруту к побережью и там сесть на корабль. Мои пациенты оплакивали мой отъезд и убеждали меня остаться, уверяя, что если я буду продолжать практику среди них, то через несколько лет разбогатею. Однако никто не старался помешать мне уехать, и я смеялся и шутил с ними и рассказывал им истории, которые веселили их, так что мы расстались друзьями и они щедро одарили меня на прощание. Мы покинули страшные крепостные стены Хаттушаш, за которыми затаился мир будущего, и поехали верхом на своих ослах мимо слепых рабов, вращающих громыхающие жернова, мимо трупов чародеев, посаженных на кол по обеим сторонам дороги. Я ехал как можно быстрее, и через двадцать дней мы достигли порта.
4
Мы задержались там на некоторое время, хотя это был шумный город, полный пороков и преступлений, ибо, видя корабль, идущий на Крит, Минея говорила:
— Он слишком мал и может затонуть, а я совсем не желаю второй раз попасть в кораблекрушение.
А видя корабль побольше, она замечала:
— Это сирийский корабль, и я не поплыву на нем.
Она протестовала и против третьего:
— У хозяина судна дурной глаз, и я боюсь, что он продаст нас в рабство в чужую страну.
Так что мы оставались в морском порту, и я, например, не жалел об этом. У меня там было много дела — чистить и зашивать глубокие раны и вскрывать разбитые черепа. Случалось, что ко мне приходил и сам хозяин порта, ибо он боялся сифилиса, а я знал эту болезнь еще по Смирне и мог лечить ее тем средством, которое применяли тамошние врачи.
Когда я вылечил его, он сказал:
— Что я должен тебе, Синухе, за твое великое искусство?
Я отвечал:
— Мне не нужно твоего золота. Дай мне тот нож, что у тебя на поясе, и долг будет уплачен; кроме того, у меня будет подарок, благодаря которому я долго буду помнить тебя.
Но он возразил:
— Это самый обыкновенный нож, вдоль его края нет бегущих волков, рукоятка его не отделана серебром.
Но так он говорил потому, что нож был из хеттского металла, который было запрещено дарить или продавать чужеземцам. Мне не удалось купить такое оружие, и я не мог настаивать, ибо боялся возбудить подозрение. В Митанни такие ножи можно было увидеть лишь у самых знатных особ, а цена их в десять раз превышала их вес в золоте, и даже при этом их не желали продавать, потому что во всем мире их было всего несколько штук. Но для хетта такой нож не представлял особой ценности, раз его было запрещено продавать чужеземцу.
Хозяин порта знал, что я скоро покину эту страну, и, рассудив, что он может лучше употребить свое золото, чем запросто отдать его врачу, он в конце концов подарил мне этот нож. Он был такой острый, что сбривал волосы легче самого лучшего кремневого лезвия и мог делать насечки на меди, не повреждая своего лезвия. Я был в восторге от него и решил посеребрить его и приделать к нему золотую рукоятку, как делали митаннийцы, приобретая такой нож. Хозяин порта не только не имел против меня зуба, но и остался моим другом, потому что я Провел ему длительное лечение.
В этом городе было поле, где держали диких быков, как это часто бывает в приморских городах, и у местной молодежи был обычай показывать свою гибкость и смелость в схватках с этими животными; они метали в них дротики и прыгали через них. Минея очень обрадовалась, увидев быков, и пожелала испытать свое мастерство. Таким образом, я впервые увидел, как она танцует среди диких быков; ничего подобного этому мне никогда еще видеть не приходилось, и у меня душа замирала, пока я смотрел на это. Ибо дикий бык — самое ужасное из всех животных, даже хуже слона, который смирен, пока его не разозлили, а рога у него длинные и острые, как шило. Одним ударом он пронзает человека или подбрасывает его высоко в воздух и топчет его ногами.
Но Минея танцевала перед быками в одном лишь тонком одеянии и легко отпрыгивала в сторону, когда они, нагнув голову, кидались на нее с ужасным ревом. С разгоревшимся лицом и со все возрастающим волнением она сбросила с головы серебряную сетку, так что ее волосы развевались на ветру. Она танцевала так стремительно, что глаз не мог уследить за всеми ее движениями, когда она подпрыгивала между рогами нападающего животного, крепко ухватившись за них, а затем, оттолкнувшись ногами от его лба, бросалась вверх, делая сальто, чтобы усесться к нему на спину. Я глядел как зачарованный на ее представление, и, наверно, она сознавала это и выделывала такие номера, которые казались бы мне прежде немыслимыми для человеческого существа. Глядя на это, я обливался потом и не мог усидеть спокойно, а занимавшие скамьи позади меня ругали меня и дергали меня за накидку.