Наследники Фауста
Шрифт:
Оказалось, на сей раз она говорит о том самом рвотном зелье. Пьют его не только на праздниках, но и в тех случаях, когда нужно получить ответ на вопрос. Для этого уходят в особые места, где сооружены шалаши из веток. В этих шалашах они и вкушают снадобье, предводительствуемые колдуном, под пение и музыку. Что происходит затем, я не вполне понял, наш испанский, мой и ее, не так хорош. Человек получает ответ на свой вопрос либо — здесь госпожа Исабель указала сначала вверх, потом вниз, себе под ноги. Не исключено, что она подразумевает вознесение души и могилу для тела. Я бы не стал предлагать пациенту опасного лекарства, если только болезнь сама по себе не представляет
Глава 11
Вернувшись от господина Таубе, я увидела у нашей двери человека. Сердце вздрогнуло: неужели?.. — но голова его была не покрыта, и волосы не седые, а темные. Он был обут в сапоги, но шел пешком, и лошади нигде не было. Вел же он себя, как умалишенный: брел по противоположной стороне улицы и пристально вглядывался в дома, будто собирался рисовать гравюру и выбирал наилучшую точку. Проходил вперед, возвращался, снова шел вперед, и смотрел, смотрел… Искал что-то? Вспоминал забытые приметы?
Почувствовав мой взгляд, он повернул голову. Лицо молодое, усталое, удивительно красивое: большие глаза, ровные брови, высокие скулы, подбородок с ямкой. И вот странность: он показался мне знакомым, но я не могла вспомнить, где видела этакого красавца.
— Доброе утро, — сказал он; выговор был чужеземный.
— Добрый день. — (Солнце давно поднялось над крышами).
Следующих слов я не уразумела.
— Яна? Вы знаете Янку?
Я молчала, не сразу разобрав, чего ему надо.
— Вы знаете Янку? Молодую девицу, польскую?
Видно было, что он почти ничего не знает по-немецки, и еще — что эти слова, только их, он повторяет давно, и в десятый, и в сотый раз видит в ответ одно недоумение и злость. Лицо его было утомленным и равнодушным, а глаза — упрямыми. Не дождавшись от меня ответа, он шагнул прочь.
— Стойте!
Черноволосый быстро обернулся. Погоди, а дальше-то что? Кто он такой и зачем ищет Янку? Может быть, он хочет арестовать ее? Но тогда почему он не спрашивает о Терезе?.. Он сощурился от солнца, и только тут я узнала его.
— Я знаю Янку, — сказала я ему и рассмеялась. — Иди сюда.
В доме ударилась о стену распахнутая дверь:
— Тадеуш!..
Последний раз она так визжала, когда уводили тетушку Терезу. Простучали башмачки по дощатому полу, Янка выбежала на крыльцо и слетела на грудь к незнакомцу.
Он наклонился к ней и закрыл глаза, сдерживая слезы, или, может быть, от той усталости, которая охватывает в миг достижения цели. Моя маленькая сестричка, будто взрослая женщина, гладила его по щеке, по волосам и что-то говорила — я понимала «любимый» и «всегда».
Они уехали через день. Янка не плакала, прощаясь со мной, но пыталась, как некогда ее мать, поцеловать мою руку. Молодой пан от невесты не отходил, не мог наглядеться. Янка не казалась испуганной или растерянной, исполнение желания ее не ошеломило: маленькая ведьмочка была не из тех девиц, которые зовут милого, пока он далеко, и бегут вон, едва милый приблизится, и хоть бы этот дар обжигал руки не хуже магического кристалла, она приняла его.
О том, что было у меня на уме, я предпочла помалкивать. Безумная страсть, словно жалящая муха в «Метаморфозах» Овидия, погнала молодого дворянина через
Понимал ли он сам, что любовь внушена ему — назовем вещи их подлинными именами — колдовством? Задумывалась ли об этом Янка? И совсем уже причудливая мысль: а отличается ли наваждение зеркальца от обычной земной любви? Какая разница, чем вдохновлен навязчивый образ: зеркальцем из дома колдуна, волнением крови, сердечной привязанностью, упрямством человеческим или иными причинами? ведь следствия между собой не разнятся и одинаково зовутся любовью. Можно было опасаться, что колдовской морок быстро развеется — зеркальце Янка оставила мне. Но и любовный морок иногда исчезает слишком быстро, даже там, где колдовство не замешано ни сном, ни духом. А кроме того, красота Янки так несомненна и очевидна, что, можно надеяться, на смену колдовской любви придет обычная, обусловленная естественными причинами, и молодой пан, храни его Господь, вовсе не заметит разницы…
Студент Карл, когда узнал об отъезде Янки, не сказал ничего.
Глава 12
Радение состоялось, и состоялось еще нечто иное, более важное и удивительное. После того как мы спустились в долину, я улучил время и, не сказавшись никому, ушел вместе с госпожой Исабель и еще двоими людьми из тамошней деревни, может быть, колдуном и его помощником. (Они принадлежали к племени, которое народ госпожи Исабель некогда завоевал, как их самих завоевали испанцы.) Взял я с собой только эти записки и попросил госпожу Исабель бросить их в огонь, если я погибну. Как показало дальнейшее, я поступил правильно, хоть и остался в живых.
Мы взобрались на помост, прикрытый наклонным навесом из ветвей, и все в свой черед вкусили напитка. Иисус и Мария, что за мерзейшая мерзость! Не знаю, чему это приравнять; мне показалось, прошла вечность, пока я корчился в судорогах рвоты, проклиная весь индейский божественный сонм и собственную глупость. Наконец я смог распрямиться и глотнуть воды. Старая ведьма и двое других ответили на мой бешеный взгляд радостными кивками, ропотом и пением стихов на своем языке — они очевидно радовались за меня, будто бабушки и дедушки, чей внук впервые вкусил от Святых Даров. Так подумав, я невольно вспомнил слова отца Михеля о «причастии наизнанку». Но таинство, как выяснилось, было еще в самом начале.
Мы уселись в круг под этим навесом, все четверо, и снова появилась чаша, из которой разлили в чаши поменьше. Я мысленно выбранился, но в чаше оказалось нечто другое (или то же, но в разведении) — гадкое, но переносимое. Опять все выпили, и трое моих товарищей занялись музицированием — госпожа Исабель (которой в этот миг совсем не подходило христианское имя) пела, колдун играл на глиняной свистульке, а третий подпевал и колотил в маленький барабан то кулаком, а то ладонью. Мне показали, что я должен хлопать в такт. Я подчинился, хотя ощущал себя полным дураком — разве что колпака с бубенчиками недоставало. Я думал уже, как бы уйти, не обидев моих наставников, но вдруг заметил — воистину, это нелегко объяснить даже на чистом немецком! — заметил, что предметы вокруг меня перестали быть, чем были, а превратились в нечто иное, хотя момента, в который совершалось превращение, я не помнил. И то же было с мною самим.