Наследники Фауста

Клещенко Елена Владимировна

Было ли этот его (почти свершившийся) поступок святотатством, как любая сделка с чертом, или доблестью, ибо отдавший свою душу спасет ее, — судить не служанке, сведущей в науках. Но одно знаю наверняка. Я никогда не заговорю с ним об этом, потому что говорить нельзя, потому что условием поставлено неведение. Это

не поверялось логикой, но не было и откровением. Это просто было. Как восход солнца, как десять заповедей, как моя любовь и наш сын: говорить нельзя. Если нужна логика — так хотя бы затем, чтобы не побуждать его к еще более безрассудным поступкам. Ибо никто не знает, сколь велико могущество ангела-хранителя и каковы его пределы.

Эпилог

На другой день мы не выходили из дома: слишком донимали любопытные. И без того, кажется, всем соседям вздумалось зайти к нам по тому или другому поводу, а на поверку — чтобы узнать, вправду ли ко мне приехал муж, да вправду ли из Нового Света, да вправду ли… Но я с утра понесла в меняльную лавку два дублона.

На всякий случай я выбрала лавку вне нашего квартала. Лицо у торговца было желтое и скучное.

— Испанские дублоны. Два за них дам.

— Два? Два гульдена? Отчего так мало?

— Больше не дам.

— Так я пойду в другую лавку!

— Идите в другую, госпожа, а я вам больше не дам, — сказал он с легким раздражением. Но это раздражение у него, переполненного флегмой, было как если бы другой человек ударил кулаком по столу. Я удивленно взглянула на него… и тут вспомнила. Раннее утро, черное покрывало и кольцо с жемчужиной — кольцо, которое испарилось из запертого ларца, часы спустя после того как были уплачены деньги! Воистину память на лица — важнейшая добродетель для торгового человека, но на сей раз он ошибся, монеты самые честные, не от Господа, так от

кесаря… А впрочем, ему же хуже.

— Ваше дело, — холодно сказала молодая госпожа сумасшедшему меняле и направилась к двери.

Когда я подошла к дому, мне навстречу поднялся с земли огромный черный пес. Я попятилась, подняв перед собой корзину, — мне показалось, что он вот-вот набросится на меня. Он, безмолвно скаля зубы, подошел ближе. Шерсть у него была клочковатая, с репьями, а в глазах тлел красноватый огонек. Я продолжала пятиться. Господи, как мне быть? Перекрестилась бы, но боюсь пошевелить рукой…

— А ну пошел вон, сучье отродье!

Пес поджал хвост и оглянулся.

— Ступай вон, говорю, пока по башке не дали! — Мой муж спрыгнул с крыльца и отнял у меня корзину. Пес потрусил прочь. — Сердце мое, так ты боишься собак?! Вот никогда бы не подумал!

— Собак? — А ведь верно, когда я рассказывала Кристофу про Дядюшку, то начала со встречи у церковной ограды — мои отношения с уличными псами показались мне недостаточно важной материей, чтобы обсуждать их с учеником отца. Не рассказала о псе и позже и, правду говоря, до сего дня не вспоминала о нем. — Нет, но только таких… больших.

Кристоф засмеялся:

— Ну, благо мне, хоть чего-то боится моя храбрая женушка! Хоть на что-то я тебе нужен — собак гонять! Пойдем в дом, каша стынет.

Держась за руки, мы поднялись на крыльцо. В дверях я оглянулась.

Черный пес бежал по мощеной улице навстречу юноше, который вышел из переулка и поднял руку, закрывая глаза от низко стоящего утреннего солнца. Парень был без шапки, кудри вспыхнули золотым огнем.

«Карл!» — хотела я его окликнуть, но тут же подумала, что обозналась.