Наследники (Путь в архипелаге)
Шрифт:
— Она где? — тонко повторил Ваня.
— Да где ж… Выкинул Сергей. На огороде мусор жгли, ну и вот…
— Она точно сгорела? — тихо спросил Егор.
— У меня на глазах… А в чем дело-то?
Ваня вдруг беззвучно заплакал, выдернул подол майки, начал сердито вытирать лицо. Первая в жизни встреча с тайной обернулась обманом.
— Ребята, да что случилось-то? Ваня…
Тот сквозь слезы посмотрел на Егора.
— Ты, Вань, расскажи сам… — хмуро попросил Егор. — А я пойду позвоню. Можно?..
Телефон Ревского долго отзывался равнодушным пиканьем — занято. И Егор был даже
Телефон ответил наконец. Сам Ревский.
— Егор? Вот хорошо… Гай приезжал, искал тебя, ругался: где тебя носит?
— А что с ним?
— Да с ним-то ничего…
— Александр Яковлевич, можно мне зайти к вам? Столько всего, надо посоветоваться. У меня мозги перепутались…
— Приходи обязательно.
— А можно сейчас?
— Давай!
Голос
— Ну, что там у него случилось-то? — спросил Егор, едва они с Ревским вошли в комнату.
Ревский кутался в пижамную куртку, похожую на обрезанный махровый халат. Он сел на диванчик старинного вида, с гнутой спинкой и завитушками. Кивком показал Егору на кресло.
— Тяжелая история… Осенью Гай привез сюда из приемника одного беглого мальчонку, Димкой звали… Димка этот не жулик, не бродяга, а сбежал, потому что мать сплавила его в интернат… Не рассказывал тебе Гай про это?
Егор нетерпеливо покачал головой. Ревский кивнул.
— Понятно. Случай-то не такой уж трудный на первый взгляд… Гай поговорил с матерью Димки, убедил ее вроде бы, что мальчику в интернате не жизнь. Бывают такие, что не могут без дома, чахнут от тоски. Мать сперва: «Ладно, ладно, я понимаю…» А потом опять его туда же. Ты, мол, Димочка, должен понять: дома братик или сестренка маленькая скоро будет, тесно, трудно… А Димка в интернате совсем извелся, написал Гаю письмо: «Михаил Юрьевич, пожалуйста, ну пожалуйста, приезжайте, поговорите опять с мамой, я так больше не могу…» — Ревский вдруг закашлялся, потом сжал губы. Сказал, глядя мимо Егора:
— Я это письмо видел…
— И… что? — шепотом спросил Егор.
— Гай понял, сорвался сюда… А Димки уже нет. Вечером в раздевалке — веревку на крюк и в петлю головой…
Ревский замолчал, забарабанил пальцами по тугому диванному сиденью. В соседней комнате, где обитали его сыновья-студенты, под равномерное уханье музыки пел женский магнитофонный голос:
Нам не вернуться до срока, В ритме тяжелого рока Будешь опять одиноко С тенью судьбы танцевать…«Чушь какая», — машинально подумал Егор. Тяжело сказал:
— И теперь Гай казнится, что опоздал…
— Он не виноват, что опоздал. Письмо написано в начале марта, а на штампе на конверте — двадцатое число. Гай в момент разобрался, в чем дело. Специалист все-таки.
—
— Письма-то ребята для отправки воспитателям сдают. А те, конечно, любопытствуют. Какие-то письма совсем не посылают, если там жалобы, какие-то задерживают: чтобы вскрыть, прочитать, заклеить, отослать, тоже время надо. Ну вот, Димкин воспитатель и проволынил. Может, сперва совсем отправлять не хотел, а потом все же решил. А пока письмо шло…
— А что за воспитатель? — спросил Егор. И почему-то вспомнил Поп-физика. Такой же, наверно…
— Гай говорит, молодой, уверенный. С вузовским значком… Умный, говорит.
— Умный?
— Да… Сказал Гаю: «Вы юридически ко мне не подкопаетесь».
— А Гай что?
— Гай… он и есть Гай. Сказал: «Вы ко мне тоже. Свидетелей нет…»
— И дал по морде?!
— Несколько раз… А потом пришел ко мне, просто черный весь… Я его какими-то каплями отпаивал, жена дала. А он все твердит: «Что же теперь делать?»
— Да ничего ему не будет! — горячо сказал Егор. — Свидетелей же не было! А если бы даже и были… Ну что, тот тип в суд, что ли, пойдет? Да его самого надо… — Он словно споткнулся о взгляд Ревского.
— Егор… Гай разве об этом? Он о мальчике…
Егору захотелось зажмуриться от стыда. Но он только отвернулся. Сказал коряво и с запинкой:
— Теперь… с этим-то что сделаешь… Раз нет его…
Магнитофон пел:
Как по велению рока, Без остановок и срока В ритме тяжелого рока Танец твой не-у-мо-лим…— Молодежь! — громко сказал Ревский. — Сбавьте вы на полтона ваш рок, ей-богу…
Молодежь сбавила. Ревский откинул голову и, глядя в потолок, проговорил:
— В человеческом мышлении господствует закон оптики…
Егор посмотрел на него с сумрачным вопросом.
— Очень просто, — объяснил Ревский. — Свои мелкие заботы и несчастья кажутся важнее больших, но далеких. Не своих… Муха, которая летает у твоего носа, выглядит крупнее самолета. И так во всем… Человечество давно уже по сути дела живет на сундуке с динамитом и гасит окурки о его щелястую крышку. Но этот факт занимает нас в общем-то меньше, чем ежедневные проблемы: скажем, неуды в зачетках, как у моих балбесов, или загубленный в Госкино сценарий, как у меня самого… Возможно, такой подход к явлениям бытия и разумен, иначе жизнь была бы невыносима… Но есть в этом что-то подлое…
Егор, не глядя на Ревского, спросил:
— А сколько лет было этому Димке?
— Не знаю… Видишь, даже не знаю, не поинтересовался… Вот мы с тобой пожалеем его, содрогнемся даже, а вскоре перестанем о нем думать — у каждого свои дела.
— Ну так что же, — неловко сказал Егор. — Так у всех…
— Кроме Гая! Он так не может, у него на каждую человеческую болячку свой нерв. А болячки не лечатся, а нервы горят… Мать и Галка за его позвоночник страдают, но это чушь, с такой спиной до ста лет скрипят. А сердце он сожжет ко всем чертям, жениться не успеет… Кстати, ты знаешь, что ночью он летит в Севастополь?