Наследники
Шрифт:
— Моя фамилия Кудрявцев. Кудрявцев Владимир Михайлович. Художник. Дело у меня необычное, и я убедительно прошу вас выслушать меня и помочь.
— Выслушать готов, смогу ли помочь, скажу, когда узнаю суть дела.
— Да-да. Конечно. Боюсь только, что и узнав суть вы особой готовности не изъявите. Тем не менее намерен просить вас, настойчиво, убедительно просить помочь.
— Так в чем же просьба?
— Я прошу вас помочь зарегистрировать мой брак с гражданкой Воронцовой Людмилой Павловной.
Ракитин удивленно поднял глаза.
Кудрявцев, несмотря на свой аккуратный, даже элегантный вид, все же мало подходил на роль жениха.
— Это дело органов, осуществляющих регистрацию гражданских браков, — сухо ответил Ракитин. — Вы были там?
— Был. И сотрудница отказала из-за разницы в возрасте. Дело в том, что моя будущая супруга значительно моложе меня. — Помедлив немного, уточнил: — Мне за шестьдесят, ей тридцать. Точнее, чуть-чуть за тридцать.
Ракитин задумался. Он знал случаи подобных браков. Часто, увы, это были деловые союзы с точным расчетом на выгоду для одной из сторон — той, которая имела в запасе большее количество лет жизни.
Кудрявцев, казалось, догадывался, о чем думает депутат, и, прерывая затянувшуюся паузу, заговорил:
— Ход ваших мыслей сейчас, видимо, таков: молодая хищница, охотница за легкой, беззаботной жизнью, окрутила подвернувшуюся жертву, затуманила мозги старику и решила овладеть накопленными благами. Так ведь? Я не ошибся?
Ракитин усмехнулся:
— Пожалуй.
— Ну так вот, товарищ депутат, в данном случае вы ошиблись. Наш союз с Людмилой Павловной совсем иной, на нем не лежит и тени корысти. Более того, Людмила Павловна настойчиво противится формальному закреплению нашего союза. Но его настойчиво добиваюсь я. И добьюсь.
— А почему противится оформлению брака гражданка Воронцова?
— Видите ли, Людмила Павловна человек особый. Я бы сказал, редкостный человек. Мы, говорит, любим друг друга, и этого достаточно. Людям же понять нас трудно. И незачем затевать эти хлопоты. А я иного мнения. Раз наш союз основан на чистом, искреннем чувстве — а иначе ни я, ни Людмила Павловна и не помыслили бы о нем, — то почему он не может быть законно оформлен? Права гражданина у нас священны, в том числе и право на брак. — Кудрявцев, сказав это, взглянул на Ракитина, опасаясь, как бы его слова не были приняты с иронической снисходительностью. Но нет. Депутат слушал его внимательно и серьезно.
— Ну что ж, товарищ Кудрявцев, оставляйте ваше заявление. Вопрос, надо полагать, будет решен с учетом и ваших прав, и советских законов.
Недели через две после этой встречи Ракитин уехал со службы чуть раньше и, отпустив машину, решил пройтись пешком. Неожиданно вблизи своего дома он встретил Кудрявцева. Поздоровавшись, Ракитин спросил:
— Вечерний моцион совершаете?
— Да, прогуливаюсь.
— А почему же без спутницы?
— Уехала в Ростов к сестре. Приболела та немного, ну Люда и помчалась, чтобы помочь.
— Вызывали вас по поводу заявления?
— Да-да. Спасибо вам, от души благодарю.
Поговорив еще немного, Ракитин стал прощаться. Но у Кудрявцева вдруг возникла идея:
— А знаете, Павел Степанович, извините, что я так неофициально к вам. Зайдемте ко мне. Это совсем рядом. Посидим, чаю попьем. Захотите, музыкой угощу. Люда у меня стереофоническими записями увлекается. Время-то ведь еще детское. Всего восемь часов.
Ракитин был совсем не прост в отношениях с людьми, случайных знакомств не признавал, но прямодушие Кудрявцева, его искренность покоряли, и, к собственному удивлению, Ракитин согласился.
Кудрявцев жил в большом старом доме. Просторная квартира казалась образцом старого московского быта. В ней удивительно обжитыми, органичными и уютными выглядели массивная, потемневшая от времени мебель, громоздкие хрустальные люстры и все прочее убранство. И чай хозяин приготовил вкусный, музыку подобрал приятную. Беседу повел непринужденную и неторопливую. Но Павла Степановича все время занимала мысль, почему Кудрявцев не предложит посмотреть его работы? Он уже вспомнил, что имя художника не раз встречал в прессе, на афишах, но, кажется, давно. Поразмыслив немного, Ракитин спросил:
— Владимир Михайлович, у вас, художников, принято угощать гостей своими творениями. Я, правда, не знаток изобразительного искусства, так что квалифицированных суждений не выскажу, но посмотреть ваши работы хотел бы.
Кудрявцев нахмурился и, преодолевая неловкость, поспешно проговорил:
— Извините, Павел Степанович, но вынужден отказать вам в просьбе. Дал себе зарок.
Ракитин, смущенный таким оборотом дела, тоже стал извиняться.
Кудрявцев перебил его:
— Дело в том, что старые мои работы известны, а новых, заслуживающих внимания, пока нет. Но они будут, надеюсь, что будут. — Затем глухо, с нескрываемой внутренней болью добавил: — Так хочется создать что-то достойное, настоящее.
Скоро Павел Степанович засобирался уходить, однако Кудрявцев упросил его остаться. Он, видимо, все еще чувствовал себя виноватым, что отказал гостю в просьбе. Ракитин пытался его успокоить, но художника переполняла потребность высказаться, что называется, излить душу.
— Я должен вам рассказать все подробно. Иначе трудно будет понять, могут остаться недоумения.
И Ракитин услышал историю, полную радостей и огорчений, успехов и неудач, понял, что жизнь неожиданно столкнула его с человеком редкой и сложной судьбы.
Десять — пятнадцать лет назад Кудрявцев был уже известным, признанным художником. Его вещи неизменно занимали достойные места на выставках. Их отмечала пресса, хвалили критики, одобряли товарищи по профессии.
Для одних успех — это стимул к новым поискам, новым завоеваниям. Для других — утверждение собственной значимости. Но есть и третьи. Их не упрекнешь в самодовольстве. Однако успех расхолаживает их, вызывает легковесное отношение к своему творческому труду. Что-то подобное случилось и с Кудрявцевым. После шумного успеха на нескольких выставках он стал писать быстро, много, но небрежно. Эти работы по-прежнему экспонировались на выставках. Но раз от раза их замечали все меньше и меньше. И наконец, у художника просто не приняли большую и, как ему казалось, значительную картину, которую он готовил для юбилейной выставки. Кудрявцев возмутился. Выставкой собрался вторично, и снова ему вежливо, прямо и твердо сказали, что эта его работа даже не шаг назад, а просто непроработанный вариант, набросок, эскиз к картине. Это обидело Кудрявцева, оскорбило, и он замкнулся в своей мастерской на Садовой. Встречался лишь с немногими друзьями, да и то редко. Перестал бывать в союзе, не показывался, как прежде, на людях, под разными предлогами отклонял любые приглашения и встречи.