Наследники
Шрифт:
— Что ж молчишь? — опять спросил Пугачев.
— Вся Башкир будет! — уверенно отозвался тот. — А сейчас, видишь, встретились с Михельсон, неудача была…
— Как? Куда ушел сей супостат? — удивился Пугачев. — Ой, ко времени подоспел ты! Вот коли переведаемся с ним…
— На Кига пошел! — сказал Салават и, взглянув в темные глаза Пугачева, улыбнулся. — Куда ты, туда моя!..
Гудел лес, бежали добрые кони. Замолчали станичники, притихли башкиры: «Пусть думу думает государь-батюшка, куда повести…»
Под
На ранней зорьке, когда над понизью клубился седой туман, из векового бора на опушку выплеснулось неожиданное воинство. Казалось, то не туман колеблется над лугами, а набегают и плещутся беззвучные волны. Из них, будто из таинственной озерной глуби, рождались человечьи головы, и плечи плывущих людей, и туловища диковинных коней с сидящими на них всадниками.
Страх сковал старого барабанщика. Еле сбросив оцепенение, он забил тревогу.
Тысяча башкирских удальцов, приведенных Салаватом, с воем и визгом налетела на воинский стан. Никак не ждал подполковник лихой напасти. Однако его бывалые солдаты не дрогнули: полуодетые, похватав ружья, они не стали ждать противника, а кинулись навстречу. Шли крепким сомкнутым строем, под ногами гудела земля. Сотни стрел осыпали их, кони с храпом мчали, грозя раздавить копытами.
В сыром тумане схватились враги. Ржали израненные, остервенелые кони, звенели клинки. Молча, зло отбивались оборванные, исхудавшие в походах солдаты. С яростью они били прикладами, с исступленным ревом крушили все на пути. Устрашившись их железной стойкости, башкиры смешались, бросились врассыпную. Михельсон, покинув часть отряда, с конниками пустился в погоню. И когда за холмами улеглась пыль от скачущей конницы, угасли крики, тогда на воинский стан, укрепленный возами, оберегаемый пушками, из лесу лавиной ринулись пешие ватаги Пугачева.
И на этот раз не сдало солдатское мужество, храбро бились седые ветераны, не допуская пугачевцев до пушек.
Пугачев на коне следил за схваткой. Глаза его были сумрачны.
«Эх, медведищи вы мои, медведищи!..» — с горькой усмешкой думал он, разглядывая свое неповоротливое, плохо обученное войско.
Хлестнув по коню, он вырвался вперед:
— Вперед, детушки, вперед!..
Но воинство разбегалось по лесу.
Понурив голову, Пугачев шажком поехал к саткинской дороге. На распутье его настиг Чумаков. Он укоризненно глядел в глаза Емельяну Ивановичу. Пугачев встрепенулся.
— Ништо, атаман! — спокойно сказал он. — Не он и не мы; значит, скоро одолеем!
На перепутье в пыли валялись тела зарубленных башкирами солдат. Один из них, громадный, загорелый, раскинув руки, лежал на спине, устремив неподвижный взор в небо.
— Эх, и добр вояка! — вздохнул Пугачев. — Мне бы тыщу таких, ох, запел бы я тогда песенку!..
Он величаво поднял голову и жестко сказал Чумакову:
— Собери по лесу беглецов да веди в Сатку.
Свистнул, стегнул коня и поскакал по дороге…
Вечером Михельсон поднял остатки своего вконец изнуренного, оборванного и голодного воинства, по лесной дороге бесшумно отступил на Уфу…
На рассвете в избе зашумели атаманы, Пугачев поднялся из-за стола и решительно повелел:
— На Златоуст, детушки! На коней!..
По дороге, колыхаясь и пыля, двинулись вереницы пугачевского воинства. Красная пора пришла в Урал-горы. Реки вошли в свои берега, в чащобах и перелесках распевали птицы, на еланях пышно зацвели травы.
На вечерней заре в речной пади реки Ай засияла золотая маковка церкви Иоанна Златоуста, вдали блеснул раздольный пруд.
Навстречу Пугачеву босоногий белоголовый мальчонка-поводырь вел старца, белого как лунь. Одетый в чистые порты и рубаху, дедка неторопливо передвигал ноги. В руках он держал деревянную чашку, а в ней побрякивали медные грошики. Старец протяжно пел:
Голубая степь, реки чистые, Леса темные, горы крепкие…— Стой, дедушка, куда бредешь? — остановил перед ним коня Пугачев.
Старец стих, поднял свои незрячие глаза.
— Со святой Руси бреду, правду ищу! — тихо молвил он. — Подайте, нищелюбцы, бедному, немощному…
— Дедушка, а где добыть правду? — снова и настойчиво спросил Пугачев.
Старик прислушался к стуку копыт, конскому ржанью, насторожился.
— И сам не знаю, не ведаю! Много годов бреду, немало дорог прошел, а правды не зрел! — отозвался он. Голос его прозвучал тихо. Он горестно склонил голову, прислушался к бряцанию удил, звякнул медяками, запросил: — Подай, христолюбец! Видать, воин…
Пугачев достал ладанку, высыпал золотые в чашку. Заслышав чистый звон, старец удивленно поднял бельмы.
— О, щедрая рука! — просиял он. — Знать, то сам царь-батюшка! — промолвил он радостно и опустился на колени в дорожную пыль.
— Угадал, дедка! — повеселел Пугачев и спросил: — Будет удача?
— Пошли тебе, господи, удачу и добрую долю! Заждались мы твоего прихода, государь-батюшка! Только не иди на Косотур. Ой, не ходи туда!.. Сказывали, идут туда твои супостаты, царицыно войско.
Пугачев помрачнел, на крутом лбу собрались морщинки. Однако он не растерялся и бодро кинул старцу:
— Спасибо, дедка, за добрый совет…
Пугачев круто свернул на юг, на лесную дорогу.
Пугачевское войско вышло на берег Большой Сатки. Отвесные скалы преграждали путь вперед. Пугачев сошел с коня, окликнул народ:
— Пробить дорогу, детушки!
Тысячи рук взялись за работу и над высоким обрывистым берегом проложили тропу.
Простояв станом дневку на светлом озере Зюрак-Куль, в темную ночь Пугачев перевалил каменистую лесистую Уреньгу и пошел на север.