Наследство Пенмаров
Шрифт:
Я тихонько коснулась его руки большим и указательным пальцами, и с того самого момента между нами родилась неразрывная, невидимая, но очень крепкая связь.
Я улыбнулась.
Поскольку Марк выбрал имя для Маркуса, он доверил мне самой назвать нашего третьего сына, и я окрестила его Филипом — просто потому, что это было мое любимое мужское имя.
Я любила всех своих детей, но некоторых все-таки больше. Много лет спустя Мариана крикнула мне в приступе гнева: «Ты любила только мальчиков! Для тебя только мальчики имели значение!» И хотя я горячо это отрицала, сыновья действительно
Я обожала его. Маркус начал ревновать.
— Забери маленького, — говорил он няне. — Забери. Я не хочу его.
— Лучше поиграй с Марианой, — говорила я ему в раздражении, но он цеплялся за мои юбки и никуда не пускал.
— Ты балуешь этого ребенка, Джанна, — с осуждением сказал Марк, вернувшись однажды из Пензанса и найдя меня в детской как всегда с Филипом. — Он потом этим воспользуется.
— Нет, не воспользуется, — сказала я, — и я его не балую.
Но на самом деле я, конечно, баловала его.
Наконец рассердилась даже няня.
— Извините меня, мадам, — твердо сказала она однажды, — но как я могу научить мистера Филипа быть послушным, хорошим мальчиком, если вы никогда ни в чем ему не отказываете? Он растет очень своевольным и думает, что стоит ему закричать, как он немедленно получит все, что захочет. Это неправильно, мадам, уж позвольте мне сказать. Когда я служила у де Кланси в Бадли Солтертон…
И я была вынуждена слушать ее рассказы об ужасных детях, которых портили обожающие родители.
Я решила, что надо быть более разумной.
Думаю, одной из причин моей поглощенности детьми было то, что в отношениях с Марком уже чего-то недоставало. Мне казалось, что после рождения Филипа дело поправится само собой, и я решила не заводить детей по крайней мере еще два года, чтобы ничто не отвлекало меня от Марка, но напряжение между нами не исчезло. Я решила поехать за границу, раз он хочет, но он мне этого больше не предлагал. Он глубоко погрузился в свои исторические исследования и закончил еще одну работу об Иоанне Безземельном, что должно было стать новым шагом в его карьере историка, и теперь мечтал поехать в Оксфорд, чтобы поработать в тамошней Бодлианской библиотеке. Вскоре возродилась наша старая привычка встречаться главным образом за обеденным столом, и тревога моя усилилась, когда участились его поездки в Пензанс. Теперь он виделся с Майклом Винсентом два-три раза в неделю, и хотя в дни, когда он уходил из дому, я не ложилась, не дождавшись его, он ни разу не зашел ко мне в комнату и спал у себя в гардеробной через коридор.
Пытаясь угодить ему и как-то сблизиться, я в конце концов сказала:
— Марк, почему бы тебе не пригласить своих друзей сюда, вместо того чтобы постоянно ездить к ним в Пензанс? Они, вероятно, считают нас негостеприимными.
— Но я же знаю, что ты не любишь принимать гостей, — возразил он.
— Мне кажется, что теперь, когда я привыкла к Пенмаррику, мне это понравится, — настаивала я, пытаясь убедить в этом и его, и себя.
Вскоре мне уже пришлось изнемогать во время мучительных званых ужинов, а Марк снова заговорил об устройстве бала после Рождества. Наша светская жизнь стала развиваться, а поскольку я уже оправилась после родов, то принимала большее участие в делах прихода и была постоянно занята.
Но, несмотря на это, Марка я почти не видела.
Я пыталась не волноваться, не думать о десяти годах разницы между нами, не думать о том времени, когда я стану женщиной среднего возраста, а Марк еще будет в расцвете сил. Но все равно думала, думала до тех пор, пока не выбилась из сил. Однажды вечером, когда Марк поздно возвратился из Пензанса, я зашла к нему в гардеробную и неуверенно спросила, не обидела ли его чем-то или не угодила?
— Конечно нет! — Ему было неловко.
— Тогда почему… с недавних пор…
— Это моя вина, — сразу же сказал он, — не твоя. Я последнее время был занят и очень устал.
На следующий день он на самом деле постарался сделать мне приятное, пообедав со мной и с детьми в детской, а потом вечером отужинав со мной; он был учтив и обворожителен и впервые за несколько недель я начисто забыла о своей депрессии и ощущала только счастье.
Мое счастье продолжалось пять дней. Потом Марк опять ускакал в Пензанс на целый день, а меня позвали в детскую, потому что у Маркуса поднялась температура.
Я сходила с ума от беспокойства. Няня сказала:
— Я уверена, что тут ничего серьезного, мадам. У маленьких детей часто бывает высокая температура, но мне кажется, что врача все равно надо вызвать — на всякий случай.
Я немедленно послала за доктором Солтером, а пока ждала его, нетерпеливо ходила туда-сюда по комнате. Я думала о Стефене, вспоминая ужасную тишину в детской и его восковое личико в колыбели. Я пыталась об этом не думать, но не могла. Я стала представлять себе мертвого Маркуса, заболевающего Филипа, всех своих детей умирающими…
Я запаниковала. Даже когда приехал врач и диагностировал корь средней тяжести, я с трудом сдерживала ужас, и в конце концов к середине дня настолько затосковала по Марку, что пришла в отчаяние. Мне так захотелось, чтобы он приехал, успокоил меня, что, выйдя из детской, я взяла шляпу, пальто и приказала подать коляску.
— В дом Майкла Винсента в Пензансе, — скомандовала я кучеру.
Когда я приеду, Майкл уже придет домой из офиса, а Марк приедет к нему на ужин из Карнфорт-Холла, прикидывала я.
Карета покатилась по подъездной дорожке к пустоши.
В половине седьмого я приехала в симпатичный жилой район Пензанса, где Майкл недавно купил дом. Его экономка провела меня в гостиную, а вскоре и сам Майкл вышел из примыкающей к гостиной библиотеки.
Он удивленно на меня посмотрел.
— Джанна! — воскликнул он, словно увидев привидение. — Что ты делаешь в Пензансе? — Быстро придя в себя, он вспомнил о хороших манерах и добавил: — Прости, присаживайся, пожалуйста.