Наследство рода Болейн

Грегори Филиппа

Слава Богу, они уходят. За тем, что случится в первую брачную ночь, кажется, наблюдать не будут, но утром непременно кто-нибудь явится взглянуть на простыни. Такова сущность королевского супружества. А еще — выходишь замуж за человека, который тебе в отцы годится, которого совсем не знаешь.

ДЖЕЙН БОЛЕЙН

Гринвичский дворец, 6 января 1540 года

Я уходила одной из последних, тихо закрыла за собой дверь — вот и опять я видела все, от начала до конца. Еще одна королевская свадьба — от первых ухаживаний до брачной постели. Некоторые, как эта глупышка Екатерина Говард, полагают, что тут вся история и кончается. Ну, об этом мне кое-что получше других известно. Именно тут история королевы и начинается.

Прежде чем придет эта ночь, нужны бесчисленные переговоры и обещания, надежды, мечты, куда

реже любовь. А после этой ночи наступает настоящая жизнь, в ней двоим приходится как-то уживаться вместе. Некоторым уже ничем не помочь, сколько ни старайся. Мой дядюшка вот женился на женщине, которую на дух не переносит. Живут раздельно, и ничего. Генри Перси взял богатую наследницу, да только так и не смог избавиться от любви к Анне Болейн. Томас Уайетт от всей души ненавидит жену — влюбился в Анну, когда она была еще совсем девчонкой, и с тех пор позабыть не может. Мой собственный муж… Нет, о нем сейчас вспоминать не буду. Как я его любила, просто умирала от любви — что бы он там обо мне ни думал, когда нас впервые уложили в брачную постель. Что бы он там ни думал, когда ему приходилось делить со мной ложе. Боже, прости его — держал в объятиях меня, а мечтал о ней. Боже, прости меня — я все знала и позволила этим мыслям ежечасно меня преследовать. Прости меня, Боже, за безумие мое, за то, что больше всего на свете полюбила лежать в объятиях мужа и представлять его с другой. Похоть и ревность завладели мной, подарили истинное наслаждение, нечистое, грешное, — он ласкает меня, а я думаю, как он ласкал ее.

Это вам не две пары голых ног в кровати, и все, дельце сделано. Надо еще научиться повиноваться мужу. Жене сто раз на дню приходится идти на маленькие уступки. Сто раз на дню склонять голову, закусывать губу и не устраивать скандалов ни на публике, ни в опочивальне, ни даже в тишине и одиночестве собственного воображения. Если твой муж король — тут дело еще сложнее. А если его имя Генрих, поскорее обучиться этой науке — вопрос жизни и смерти.

Всем хочется забыть, что Генрих — жестокий, беспощадный правитель. Ему самому хочется, чтобы мы об этом позабыли. Он умеет быть поистине очаровательным, особенно когда решает быть очаровательным. Но настроение короля меняется день ото дня, час от часу. Я видела его во всей полноте чувств, влюбленного в трех разных женщин. Видела, как он каждой из них клялся в вечной верности, как во время турнира выходил на ристалище с девизом «Рыцарь Верное Сердце». Видела, как двух жен послал на смерть, а при известии о смерти третьей даже в лице не переменился.

Уж лучше новенькой угодить ему этой ночью. Уж лучше ей родить ему сына не позднее чем через год. А не то лично я и гроша ломаного не дам за ее будущее.

АННА

Гринвичский дворец, 6 января 1540 года

Один за другим придворные покидают спальню. Неловкое молчание. Полумрак. Я молчу. Не мое дело — говорить. Мать же предупреждала — что бы ни случилось, главное, чтобы король не заподозрил меня в несдержанности. Он выбрал меня, значит, доверяет девушкам из Клеве. Он купил себе хорошо воспитанную, умеющую владеть собой девственницу, прекрасно выдрессированную на Эразме Роттердамском, — такой я и должна быть. Впрямую мать не говорила — разочаруешь короля, поплатишься жизнью. С тех пор как подписан брачный контракт с женоубийцей, гибель Анны Болейн не упоминается в Клеве, будто королева Анна отправилась на небеса в полной тишине и благолепии. Меня предупреждали конечно же, много раз повторяли — король не потерпит легкомысленного поведения, только никто не сказал прямо: с тобой может случиться то же, что с Анной Болейн. Никто не предупредил: и ты можешь положить голову на плаху, и тебя обезглавят за мнимую вину.

Король, мой супруг, лежит рядом, тяжело дышит, он устал. Вдруг он сейчас уснет и этот изнурительный, опасный день закончится наконец, а завтра я проснусь замужней женщиной и начну новую жизнь уже английской королевой. Я едва осмеливаюсь надеяться — на сегодня все обязанности выполнены.

Лежу, как велел брат, словно замороженная кукла. Брату мое тело внушало отвращение и в то же время притягивало. Он требовал — носи высокие воротнички, платья из плотной ткани, тяжелые чепцы, закрытые туфли. Он, да и все остальные могли видеть только полузакрытое чепцом лицо да руки — от запястья до пальцев. Если бы мог держать меня в затворе, как оттоманский император держит своих жен, так бы и сделал. Даже прямой взгляд казался ему слишком развязным, я не смела взглянуть на него. Право, брат охотно надел бы на меня чадру.

А еще он постоянно шпионил за мной. Шью ли я в комнатах под надзором матери, иду ли во двор взглянуть на лошадей, стоит оглянуться — он следит за мной

с раздражением и… не знаю даже, как сказать… может быть, со страстью? Это не вожделение, я уверена, не то, что мужчина испытывает к женщине. Он просто хотел полностью меня подчинить, поглотить, чтобы я его больше не мучила.

Когда мы были детьми, он изводил всех сестер — и Сибиллу, и Амелию, и меня. Но Сибилла, тремя годами старше, легко могла удрать, Амелия, балованное дитя, сразу же начинала реветь, оставалась я. Я не давала сдачи, когда он толкал меня или дергал за волосы, не лягалась, если он загонял меня в угол где-нибудь на конюшне. Я просто стискивала зубы и не плакала, даже если было очень больно. Даже когда он до синяков сжимал мне руки, тоненькие детские запястья, даже когда бросил камень и до крови разбил мне голову. Я никогда не плакала. Никогда не просила пощады. Моим главным оружием стали молчание и терпение. Его угрозы, его могущество заключались в том, что он мог причинить боль, зато моя сила была в том, что я смею этого не замечать. Я смогла вынести все, что угодно, сначала от мальчишки, потом от мужчины. Позже я поняла: он просто деспот, но запугать он меня так и не сумел. Великая сила — выдержка.

Становясь старше, я заметила, как он добр к Амелии, как уважает мать, и поняла: мое упрямство, моя стойкость создали эти бесконечные сложности между нами. Он взял верх над отцом, запер его, незаконно захватил власть, и все это с благословения матери, с гордым пониманием собственной правоты. Он вступил в союз с мужем Сибиллы, таким же честолюбивым князьком, и ухитряется оказывать влияние на Сибиллу даже после свадьбы. Вместе с матерью создал он могущественное партнерство, союз двоих, который и правит в Клеве. С Амелией проблем не было, но надо мной взять верх не удалось. Я для него — зудящее место, которое он непрерывно расчесывает. Я не плакала, не умоляла, не падала духом, не подлизывалась. Этого он не простил. Я могла бы стать его любимицей не хуже Амелии, его милой сестренкой, получила бы покровительство и заботу, защиту и безопасность.

Слишком поздно я это поняла. Он замкнулся в своем раздражении и разочаровании. Да и я привыкла к терпению и упрямству, мне понравилось идти своим путем вопреки всем трудностям. Он хотел поработить меня, а добился только еще большей жажды свободы. Я жаждала свободы, как другие девушки — замужества, мечтала о ней, как о возлюбленном.

Эта свадьба — лишь бегство от брата. Королева Англии важнее герцога Клевского, Англия больше Клеве; и народу здесь гораздо больше, а о богатстве и говорить не приходится. Мне теперь король Франции — ровня, я мачеха внучки испанского короля, обо мне заговорят при дворах Европы, мой сын будет братом будущего короля Англии или сам станет королем. Этот брак — моя победа и моя свобода. А Генрих тяжело ворочается в постели, вздыхает — старик, совсем не новобрачный. Я знаю, я всегда знала, что просто сменила одно бремя на другое. Надо терпеть этого нового мужчину, учиться избегать его гнева.

— Ты устала? — спрашивает король.

Слово «устала» я знаю.

Киваю, отвечаю:

— Немного.

— Да поможет мне Господь в этом гиблом деле.

— Я не понимаю, простите.

Он пожимает плечами. Он вовсе не ко мне обращается, просто жалуется вслух, точно так же ворчал мой отец, пока его брюзгливое бормотание не стало совершенно безумным. Непочтительное сравнение смешит меня, я улыбаюсь и закусываю губу, чтобы не расхохотаться вслух.

— Да, — говорит он угрюмо. — Есть над чем посмеяться.

— Хотите вина? — спрашиваю заботливо.

Качает головой. Приподнимает простыню, так что тошнотворный запах усиливается. Как человек, желающий хорошенько рассмотреть, что это он купил на базаре, поднимает подол моей ночной рубашки, поднимает до талии, потом до груди, оставляет валиком лежать на шее. Боюсь, я выгляжу глупо, как бюргер с тугим галстуком под подбородком. Я краснею от стыда, мне неловко, что он рассматривает мое тело, но он не обращает на это внимания.

Вдруг он сдавливает мне грудь, его грубая ручища скользит по животу вниз, щиплет. Лежу совершенно неподвижно, пусть не думает, что я развратна. Это не трудно, я оцепенела от ужаса. Один Бог знает, кто может испытывать вожделение от такого хладнокровного ощупывания. Да я лошадь глажу с большим чувством! Он приподнимается, кряхтя от натуги, тяжелой рукой раздвигает мне бедра. Подчиняюсь без звука. Важно продемонстрировать — я покорна, но желания не испытываю. Он наваливается на меня, лезет между ног. Хоть опирается на локти и колени, дряблое пузо давит, мешает дышать. Жирная грудь у меня на лице. Я сама не маленькая, но под ним теряюсь. Еще немного — и задушит меня, это невыносимо. Он прерывисто дышит, изо рта воняет, наверно из-за гнилых зубов. Держу голову неподвижно, стараюсь не отворачиваться. Почти не дышу, только бы не вдыхать этот омерзительный запах.