Наследство
Шрифт:
— Вот... вот... видишь.
Но она не шевелилась, словно мертвая, все так же лежа на спине, на краю постели, закрыв лицо руками. Он склонился над ней, пристыженный, спрашивая себя, что же теперь будет, и выжидал, когда она откроет лицо, чтобы увидеть, что с ней. Тревога его возрастала, и, немного помедлив, он прошептал:
— Кора, а Кора?
Она не ответила, не шевельнулась. Что это? Что с ней? Что она задумала?
Ярость его испарилась, погасла столь же внезапно, как и вспыхнула, он чувствовал себя негодяем, почти преступником. Он избил женщину, свою жену, он,
— Кора, послушай, Кора, я виноват, послушай.
Она лежала, как мертвая. Тогда он попытался отнять ее руку от лица. Рука легко поддалась, и он увидел устремленный на него пристальный взгляд, волнующий, загадочный.
Он снова заговорил:
— Послушай, Кора, я вспылил. Твой отец довел меня до исступления. Нельзя так оскорблять человека.
Она не отвечала, словно и не слышала его. Он не знал, что сказать, как поступить. Он поцеловал ее возле самого уха и, приподнявшись, заметил в уголке ее глаза слезинку — крупную слезинку, которая выкатилась и стремительно побежала по щеке; веки ее затрепетали, и она быстро-быстро заморгала.
Охваченный горем и жалостью, Лезабль прилег к жене и крепко обнял ее. Он губами оттолкнул ее руку и, осыпая поцелуями все лицо, умолял:
— Кора, бедняжка моя, прости, ну прости же меня!..
Она продолжала плакать — неслышно, без всхлипываний, как плачут в глубокой горести.
Он прижал ее к себе и, лаская, нашептывал ей на ухо самые нежные слова, какие только мог придумать. Она оставалась бесчувственной, но плакать все же перестала.
Они долго лежали так друг подле друга, не размыкая объятий.
Надвигался вечер, наполняя мраком небольшую комнату. И когда стало совсем темно, он расхрабрился и вымолил прощение способом, воскресившим их надежды.
Они поднялись, и Лезабль опять обрел свой обычный тон и вид, словно ничего не случилось. Она же, напротив, казалась растроганной, голос ее звучал ласковей, чем обычно, она глядела на мужа преданно, почти нежно, словно этот неожиданный урок вызвал какую-то нервную разрядку и смягчил ее сердце. Лезабль спокойно обратился к ней:
— Отец, наверно, соскучился там один. Пойди-ка позови его. Ведь уже время обедать.
Она вышла.
И верно, было уже семь часов, и служанка объявила, что суп на столе. Невозмутимый и улыбающийся, появился вместе с дочерью Кашлен. Сели за стол, и завязалась сердечная беседа, какая давно уже не ладилась у них, словно произошло какое-то событие, осчастливившее их всех.
V
Надежда то вспыхивала в их душах, то угасала, а они все еще были далеки от заветной цели. Месяц за месяцем их постигало разочарование, вопреки упорству Лезабля и постоянной готовности его жены. Снедаемые тревогой, они то и дело попрекали друг друга своей неудачей. Отчаявшийся супруг, исхудавший и обессиленный, особенно страдал от грубости тестя; памятуя о дне, когда, оскорбленный прозвищем «каплун», Лезабль чуть не угодил ему в голову бутылкой, Кашлен насмешливо звал зятя в домашнем кругу не иначе, как «господин Петух».
Отец и дочь, связанные кровными узами и доведенные до бешенства неотступной мыслью об огромном состоянии, уплывающем из их рук, не знали, как больнее оскорбить и унизить этого импотента, явившегося причиной их несчастья.
Каждый день, садясь за стол, Кора повторяла:
— Обед сегодня неважный. Конечно, если б мы были богаты... Но это уж не моя вина...
По утрам, когда Лезабль уходил на службу, она кричала ему вдогонку из спальни:
— Захвати зонтик. Не то придешь грязный, как пугало. В конце концов не моя вина, что ты вынужден оставаться канцелярской крысой.
Собираясь выйти из дому, она никогда не упускала случая поворчать:
— И подумать только, что, выбери я другого мужа, я разъезжала бы теперь в собственной карете!
Ежечасно, по любому поводу она вспоминала о своем промахе, отпускала колкие замечания по адресу мужа, осыпала его оскорбительными упреками, считая его единственным виновником их неудачи, несущим ответ за потерю состояния, которым она могла бы обладать.
Как-то вечером, окончательно потеряв терпение, Лезабль оборвал ее:
— Да замолчишь ты наконец, черт тебя возьми? Уж если на то пошло, так это твоя вина, что у нас нет детей, слышишь — твоя, потому что у меня-то есть ребенок!..
Он лгал, стыдясь своего бессилия и предпочитая что угодно вечным попрекам жены.
Она удивилась было и взглянула на него, пытаясь прочитать правду в его глазах. Затем, догадавшись, что это ложь, переспросила презрительно:
— Это у тебя-то ребенок? У тебя?!
Он повторил вызывающе:
— Да, у меня побочный ребенок. Я отдал его на воспитание в Аньер.
Она спокойно заявила:
— Завтра же мы поедем туда. Я хочу на него посмотреть.
Покраснев до ушей, он пробормотал:
— Как тебе угодно.
Наутро она встала в семь часов и, когда муж выразил по этому поводу удивление, напомнила:
— Как, разве мы не поедем к твоему ребенку? Ты же обещал вчера вечером! Или, может быть, сегодня его у тебя уже нет?
Он соскочил с кровати:
— Мы поедем, но не к моему ребенку, а к врачу; пусть он тебе скажет, кто из нас виноват!
Уверенная в себе, жена ответила:
— Вот и прекрасно! Этого-то я и хотела!
Кашлен взялся сообщить в министерство, что зять его заболел, и чета Лезаблей, справившись у аптекаря, жившего по соседству, в назначенное время позвонила у дверей доктора Лефийеля — автора нескольких трудов по вопросам деторождения.
Они вошли в белую залу с позолоченными панелями, казавшуюся необитаемой и голой, несмотря на множество стульев. Сели. Лезабль был взволнован и смущен. Он трепетал. Настала их очередь, и они прошли в кабинет, похожий на канцелярию, где их с холодной учтивостью принял низенький толстяк.