Настанет день
Шрифт:
В полиции, господи помилуй!
Каждый день появлялись новые свидетельства того, что удар вот-вот нанесут и что город Бостон лопнет по швам. В газетах печатали слухи о забастовке, по сравнению с которой история в Сиэтле покажется детской шалостью. В Сиэтле бастовали коммунальщики, в Бостоне же, по слухам, к ним присоединятся еще и пожарные. А если еще копы не выйдут на службу… Силы небесные! Город весь превратится в груду обломков и пепла.
Бейб сейчас регулярно забавлялся с Кэт Лоусон в гостинице «Бакминстер»; однажды вечером он оставил ее спать в номере, а сам, уходя, забрел в бар. Чик Гэндил из «Уайт Сокс» торчал там вместе с парой других ребят, и Бейб направился было к ним, но поймал взгляд Чика и решил, что лучше не соваться. Он сел у другого конца стойки, заказал двойной скотч и тут узнал парней, с которыми болтает Чик: Спот Салливан и Эйб Ателл — мальчики на побегушках у Арнольда Ротштейна.
И Бейб подумал: это не к добру.
Когда Бейбу принесли третий скотч, Спот Салливан с Эйбом Ателлом ушли, а Чик Гэндил со своим скотчем плюхнулся в кресло возле Бейба.
— Милашка.
— Бейб.
— Хорошо-хорошо. Бейб. Как поживаешь?
— Не якшаюсь с шавками, вот как я поживаю.
— И кто же у нас шавки?
Бейб посмотрел на Гэндила:
— Сам знаешь. Спот Салливан. Эйб Ателл. Они же шавки, работают на Ротштейна, а уж Ротштейн — шавка из шавок. На хрен ты болтал с ними, Чик?
— Ах, мамочка, в другой раз спрошу разрешения.
— На них же негде пробу ставить, Гэндил. Ты это знаешь, и всякий, у кого есть глаза, это знает. Если тебя увидят с ними, кто поверит, что ты не продался?
— Кто тут увидит? — возразил Чик. — Это тебе не Чикаго. Тут тихо, спокойно. И никто не пронюхает, Бейб, если только ты будешь держать на замке свой ниггерский ртище. — Гэндил ухмыльнулся, осушил рюмку, бросил ее на стойку. — Двигай, парень. В этом месяце выдашь приличный ударчик, а? — Он хлопнул Бейба по спине, расхохотался и вышел из бара.
Ниггерский ртище. Вот черт.
Бейб заказал еще.
Полиция толкует о забастовке, бейсболисты сговариваются с продажными посредниками, а его рекорд застрял на шестнадцати, потому что он случайно увидел цветного парня, которого однажды встретил в Огайо.
Забастовка бостонской полиции
Глава тридцать третья
Дэнни встретился с Ральфом Рафельсоном в штаб-квартире Бостонского центрального профсоюза в первый четверг августа. Рафельсон благодаря своему росту принадлежал к числу тех редких людей, на которых Дэнни приходилось смотреть снизу вверх. Худой как щепка, с жиденькими светлыми волосами, он проводил Дэнни к креслу и тоже уселся. За окнами из бежевых туч сыпался теплый дождь, и улицы пахли гнилью.
— Начнем, — проговорил Ральф Рафельсон. — Если вас подмывает посклонять на все лады мое имя и мою фамилию, удовлетворите свое желание прямо сейчас.
Дэнни нарочно помедлил, словно бы обдумывая предложение, и потом сказал:
— Нет. Что-то не хочется.
— Благодарю. Что мы можем сделать для Бостонского управления полиции сегодня утром, полисмен Коглин?
— Я представляю Бостонский клуб, — сообщил Дэнни. — Мы — трудовая организация, входящая в состав…
— Я знаю. — Рафельсон слегка хлопнул по своему блокноту. — И я хорошо осведомлен о БК. Давайте я облегчу вам душу: мы хотим помочь.
— Мистер Рафельсон…
— Ральф.
— Ральф, если вы все про нас знаете, тогда вам известно, что я уже общался с некоторыми из трудовых групп, которые входят в вашу федерацию.
— Да-да, известно. Как я слышал, говорите вы весьма убедительно.
Дэнни подумал: неужели убедительно? Он смахнул капли дождя с кителя.
— Если нас прижмут к стенке и у нас не останется иного выбора, кроме как не выйти на работу, Центральный профсоюз нас поддержит?
— На уровне слов? Разумеется.
— А на уровне действий?
— Вы имеете в виду забастовку солидарности?
— Именно так.
Рафельсон потер подбородок.
— Вы отдаете себе отчет, скольких трудящихся представляет Бостонский центральный профсоюз?
— Как я слышал, чуть меньше восьмидесяти тысяч.
— Чуть больше, — поправил Рафельсон. — К нам только что подключилась организация водопроводчиков из Западного Роксбери.
— Хорошо, больше.
— Вы когда-нибудь видели, чтобы хотя бы восемь человек сошлись во мнении?
— Редко.
— А у нас восемьдесят тысяч — пожарные, водопроводчики, телефонисты, механики, лудильщики, водители грузовиков, прочие транспортники. И вы хотите, чтобы я добился от них единодушного согласия на забастовку в поддержку тех, кто колотил их дубинками, когда они сами бастовали?
— Да.
— Почему они должны соглашаться?
— А почему бы и нет?
Рафельсон улыбнулся — скорее глазами, чем губами.
— Почему бы и нет? — повторил Дэнни. — Вы знаете кого-то из наших людей, кому зарплата позволяет кормить семью и кто находит время читать детям сказки на ночь? С нами обращаются как с батраками.
Сплетя руки за головой, Рафельсон изучающе посмотрел на Дэнни:
— Вы поднаторели в красноречии, Коглин.
— Спасибо.
— Это не комплимент. Если отбросить все эти сантименты насчет «солидарности трудящихся», скажите, кто может гарантировать, что после забастовки у моих восьмидесяти тысяч по-прежнему будет работа? Вы видели последние цифры по безработице? Почему бы безработным не занять места моих ребят? И что, если ваша забастовка затянется? Кто тогда будет кормить семьи выброшенных на улицу, если у них появится время на чтение книжек детям? У ребятишек бурчит в животе, а им читают сказочки. Вы спрашиваете: «Почему бы и нет?» Тому есть восемьдесят тысяч причин. Плюс их родные и близкие.
В кабинете было прохладно и сумрачно, жалюзи были лишь чуть-чуть приоткрыты, и единственным источником света в комнате служила небольшая настольная лампа возле локтя Рафельсона. Дэнни встретился с ним глазами и стал ждать, пока тот выскажется до конца, чувствуя, что втайне тот сам чего-то от него ожидает.
Рафельсон вздохнул:
— И все-таки, могу вас заверить, я эту акцию поддержу.
Дэнни подался вперед:
— Теперь моя очередь спросить почему.
Рафельсон подергал жалюзи, добившись того, чтобы их полоски стали пропускать чуть больше света этого сырого дня.