Наставники Лавкрафта (сборник)
Шрифт:
Очнувшись от многочасового транса, я обнаружил, что лежу среди осколков своего инструмента, такой же разбитый, душевно и физически, как и он. Я едва дополз до кровати, с которой не вставал многие месяцы.
Они теперь говорят, что я сумасшедший, но они ошибаются. Я беден, потому что во мне нет ни страсти, ни желания работать. Все мои деньги потрачены, и я живу на милостыню. Ассоциация молодых людей любит в шутку приглашать меня прочесть им лекцию по оптике, они платят мне за это и смеются, пока я читаю лекцию.
«Линли, безумный микроскопист» – вот имя, под которым я известен. Полагаю, я говорю бессвязно во время лекций. Кто мог бы говорить складно, когда его мозг обуревают столь ужасные воспоминания, когда то и дело среди призраков смерти я вижу сияющую фигуру моей потерянной Анимулы!
Перевод Марии Таировой
Эдгар
В России Эдгара Аллана По (1809–1849) любят, и любят давно. На русском его начали читать уже в 40-е годы XIX века. Им восхищался Ф. М. Достоевский, о нем писали русские критики-демократы, он был одной из «культовых» фигур отечественного Серебряного века. Все известные к настоящему времени произведения великого американского романтика переведены (большинство неоднократно) на русский язык. Поэт и прозаик, незаурядный литературный критик и философ, он оставил небольшое по объему, но весьма разнообразное литературное наследие. Можно спорить о том, что «страшный» рассказ («новелла ужасов») является наиболее значимой частью творческого наследия художника, но то, что это одна из наиболее ярких его составляющих, оспорить невозможно.
Эдгар По начинал как поэт и уже к концу 1820-х гг. состоялся как одно из ярчайших явлений поэзии Америки. Обращение к прозе поначалу носило вынужденный характер, в котором материальные соображения, столь важные для поэта, существовавшего исключительно на литературные доходы, играли не последнюю роль. Молодая национальная словесность активно осваивала малые прозаические жанры. Очерки, рассказы заполняли страницы в изобилии издававшихся тогда литературных журналов и альманахов. Не последнее место среди них занимали так называемые рассказы «немецкой школы» – или, как нередко их еще называли в Америке, «рассказы впечатлений». Их отличительной чертой был «готический» колорит – нагромождение невероятного и ужасного, всевозможные замки, привидения, таинственные и загадочные преступления. Они пользовались огромной популярностью и приносили хороший доход их авторам и издателям. Эдгар По был литератором-профессионалом и, конечно, не мог остаться в стороне от этого явления.
Ранние опыты писателя в сфере «ужасной» прозы несли отчетливый пародийный оттенок, да и задумывались изначально прежде всего как пародии на популярный жанр. В этом нетрудно убедиться, обратившись к самым первым его новеллам «Как написать рассказ для “Блэквуда”» и «Трагическое положение», опубликованным в начале 1830-х гг. Довольно скоро По отказался от пародийно-ироничной интонации. Великий американец первым увидел потенциальные возможности жанра, а затем попытался превратить его в высокое искусство. На базе «страшного» рассказа он сформировал теорию тотального эмоционального воздействия на читателя, научился заранее прогнозировать эмоциональный эффект текста, «конструировать» и скрупулезно выстраивать его. В «Философии творчества» и в «Новеллистике Натаниэля Готорна» он сформулировал основные принципы своей теории, ставшие впоследствии «альфой и омегой» любого, кто берется за сочинение короткой «страшной» (да и не только «страшной») прозы. Трудно не согласиться с авторами всемирно известной «Теории литературы» Р. Уэллеком и О. Уорреном, которые утверждали, что По «видел себя литератором-инженером, способным управлять чужими душами». «Инженерная», рассудочная составляющая – ключ к пониманию и верному восприятию рассказов американского художника. В то же время Э. По был романтиком, отвергавшим прозаическое существование буржуа, лишенное какого бы то ни было намека на чудесное и загадочное. Поэтому его обращение к «страшному» было и своего рода эскейпизмом, бегством от вызывающей отвращение действительности. Он верил в созидающую и облагораживающую силу искусства, считал художника творцом, почти равным богу, к которому неприменимы мирские законы и установления. Вероятно, всем этим он и был близок Г. Лавкрафту, который в своем эссе «Ужас и сверхъестественное в литературе» писал: «Рассказы По обладают почти абсолютным совершенством художественной формы, что делает их подлинными маяками в жанре краткой прозы. По мог придать своей прозе истинно поэтический оттенок, используя тот архаичный и ориенталистский стиль, с фразами, сверкающими драгоценностями слов, почти библейскими повторами и рефренами, которые столь удачно перешли затем к писателям более позднего времени». В том числе и к автору приведенных строк.
А. Б. Танасейчук
Падение дома Эшер
Son coeur est un luth suspendu,
Sitot qu'on le touche il resonne.
Весь тот день – серый, темный, тихий осенний день – под низко нависшими свинцовыми тучами я ехал верхом по необычайно пустынной местности и наконец, когда вечерние тени легли на землю, очутился перед унылой усадьбой Эшера. Не знаю почему, но при первом взгляде на нее невыносимая тоска проникла мне в душу. Я говорю: невыносимая, потому что она не смягчалась тем грустным, но сладостным чувством поэзии, которое вызывают
60
(Беранже)
(Здесь и далее по тексту – прим. переводчика.)
То была леденящая, ноющая, сосущая боль сердца, безотрадная пустота в мыслях, полное бессилие воображения настроить душу на более возвышенный лад.
«Что же именно, – подумал я, – что именно так удручает меня в Доме Эшера?»
Я не мог разрешить этой тайны, не мог разобраться в тумане смутных впечатлений. Пришлось удовольствоваться ничего не объясняющим заключением, что известные сочетания весьма естественных предметов могут влиять на нас таким образом, но исследовать это влияние – задача, непосильная для нашего ума.
«Возможно, – думал я, – что простая перестановка, иное расположение мелочей, подробностей картины изменит или уничтожит это гнетущее впечатление».
Под влиянием этой мысли я подъехал к самому краю обрыва над черным мрачным прудом, неподвижная гладь которого раскинулась под самой усадьбой, и содрогнулся еще сильнее, увидав в повторенном и обратном изображении чахлую осоку, седые стволы деревьев, пустые впадины окон.
Тем не менее я намеревался провести несколько недель в этом угрюмом жилище. Владелец его, Родерик Эшер, был моим другом детства, но много воды утекло с тех пор, как мы виделись в последний раз. И вот недавно я получил от него письмо, очень странное, настойчивое, требовавшее личного свидания. Письмо свидетельствовало о сильном нервном возбуждении. Эшер говорил о жестоких физических страданиях, об угнетавшем его душевном расстройстве и хотел непременно видеть меня, своего лучшего, даже единственного друга, общество которого облегчит его мучения. Тон письма, его очевидная сердечность заставили меня принять приглашение без всяких колебаний, хотя оно казалось мне все-таки странным.
Несмотря на нашу тесную дружбу в детские годы, я знал о моем друге очень мало. Он всегда был сдержан. Мне было известно, однако, что он принадлежал к очень древней фамилии, представители которой с незапамятных времен отличались особенной чувствительностью характера, выражавшейся в течение многих веков в различных произведениях искусства, всегда носивших отпечаток восторженности, а позднее – в щедрой, но отнюдь не навязчивой благотворительности и страстной любви к музыке, скорее к трудностям, чем к признанным и легко доступным красотам. Мне известен также замечательный факт, что эта фамилия, при всей своей древности, не породила ни одной боковой ветви, сколько-нибудь живучей; иными словами, все члены рода, за весьма немногими и кратковременными уклонениями, были связаны родством по прямой линии. Когда я раздумывал о замечательном соответствии между характером поместья и характером его владельцев и о возможном влиянии первого на второй в течение многих столетий, мне часто приходило в голову, не это ли отсутствие боковой линии и неизменная передача от отца к сыну имени и поместья так соединили эти последние, что первоначальное название усадьбы заменилось странным и двусмысленным прозвищем «Эшерового Дома», под которым местное население подразумевало как самих владельцев, так и их родовую собственность.
Я сказал, что моя довольно ребяческая попытка изменить настроение, заглянув в пруд, только усилила тяжесть первого впечатления. Не сомневаюсь, что сознание своего суеверия – почему не употребить это слово? – усиливало его действие. Таков – я давно убедился в этом – противоречивый закон всех душевных движений, в основе которых лежит чувство ужаса.
Быть может, только этим и объясняется странная фантазия, явившаяся у меня, когда я перевел взгляд от отражения в пруде к самой усадьбе, – фантазия просто смешная, так что и упоминать бы о ней не стоило, если бы она не показывала силу осаждавших меня впечатлений. Мне показалось, будто дом и вся усадьба окутаны совершенно особенным, только им присущим воздухом, совсем не похожим на окружающий вольный воздух, – воздухом, исходящим от гнилых деревьев, ветхой стены, молчаливого пруда, – тяжким, сонным, зараженным… и таинственным.
Стряхнув с души впечатление, которое, должно быть, являлось бредом, я стал рассматривать дом. Главной, особенной чертой его была глубокая древность. Века наложили на него неизгладимую печать. Лишаи покрывали его почти сплошь, свешиваясь тонкими косматыми прядями по краям крыши. Но больше всего бросались в глаза признаки тления. Ни одна часть дома не обвалилась, но тем более поражало несоответствие общей, сохранившейся во всех частях, постройки с обветшалым видом отдельных камней. Такой вид имеет иногда старинная деревянная работа, изъеденная годами в каком-нибудь заброшенном помещении, куда не проникает внешний воздух. Впрочем, кроме этих признаков ветхости, не было заметно ничего, грозящего разрушением. Разве, быть может, внимательный наблюдатель заметил бы легкую, чуть видную трещину, которая, начинаясь под крышей на фасаде здания, шла по стене зигзагами, исчезая в мутных водах пруда.