Настоящая фантастика – 2015 (сборник)
Шрифт:
Медик вытянулся в кресле, навострив уши. Художник закончил свою мысль:
– Вы сказали, Гроссмейстер, бедняге выжгли оба глаза? И запятнали шею масляной краской? Не думаете, что над ним так поиздевались в отместку за тот намек?
Лицо полицейского налилось нездоровой кровью. Он все же стукнул кулаком по столу и рявкнул:
– Забудьте об актерах!
Вольсингам заломил бровь.
– Почему? Потому что мальчишка – младший цензор? Не такой уж высокий чин. Или вы настолько боитесь огненосцев, Гроссмейстер?
Харп удивленно нахмурился.
– О чем
Сыскарь перевел дыхание и силой заставил себя успокоиться.
– Повторяю, забудьте об актерах. Вы оба. Вольсингам ничего не говорил, а мы ничего не слышали. Я отправляюсь на квартиру Гримма.
Тут Гроссмейстер ощутил укол досады – давно следовало осмотреть жилище убитого и допросить соседей и рабочих типографии. Если бы не утренняя суматоха с Нойманом…
– Вы, Харп, пойдете со мной. Вы, Вольсингам, свободны.
Художник хмыкнул.
– Гроссмейстер, я уже вляпался в это дело по самое не могу. Возьмите меня с собой. Вы же видели – я наблюдателен.
– И не спешите делиться своими наблюдениями, – сухо улыбнулся Харп, поднимаясь с костяного монстра.
Гроссмейстер только коротко кивнул. При всех его недостатках, о малевателе точно можно было сказать одно: он не из болтливых.
Злополучную икону полицейский не решился оставить в кабинете, а, положив в наплечную сумку, прихватил с собой. Туда же он кинул и третью пару перчаток.
На площади было не протолкнуться. Собравшаяся толпа жадно пялилась на подмостки, где актеры из труппы мейстера Виттера представляли новую игру. Харп, Гроссмейстер и Вольсингам невольно умерили шаг, пробиваясь сквозь сутолоку, мимо потных суконных спин и сопящих, зардевшихся, лоснящихся лиц. Художник взглянул на сцену, где тонкий мальчик с прозрачным взглядом как раз объявил название игры: «О Лознице, Блуднице и Человекоубийце, и о Герцоге-Рогоносце». Вольсингам на секунду замер, ожидая непонятно чего – наряда стражи? Возмущенных криков? Но толпа слушала и глядела внимательно. Художник очнулся, когда Гроссмейстер дернул его за рукав.
– Они бы не посмели, если бы герцог был в Городе, – сквозь зубы бросил сыскарь.
– Но почему бездействует полиция? – удивился Харп. – Почему молчит магистрат?
Не ответив, Гроссмейстер сердито дернул головой, и вся троица поспешила выбраться из давки. Когда Вольсингам обернулся в последний раз, мальчик уже переоделся в зеленое платье и кружился по подмосткам, размахивая лозами-бичами, а у ног его бился кто-то, закрытый людскими головами.
– Что-то будет, – задумчиво протянул Харп.
– Что-то уже есть, – зло рявкнул Гроссмейстер. – И я узнаю, что.
«Бунт», – мог бы ответить Вольсингам.
Он помнил тот страшный год, когда на полях погнило все зерно и столица взбунтовалась. Воющая волна жителей предместий стучалась в решетки богатых домов, перехлестывала ограды и разбилась только о серую громаду Дворца Правосудия, центральной крепости огненосцев. Семинария, по счастью, располагалась внутри огороженного стеной пространства, под боком своих патронов.
Кое-что вспомнив, художник окликнул Гроссмейстера:
– Вы говорили, что монаха видели с лозницей в ночь перед убийством? Кто вам это сказал – актеры?
Они уже шагали переулком, одним из многих, расходящихся от Соборной площади. Витрины лавок были глухо закрыты щитами, хотя солнце стояло еще высоко и торговый день далеко не кончился. Лавочники, как всегда, первыми почуяли запах жареного и сейчас прятали товар по подвалам. По обе стороны нависали стены домов. Окна тоже были закрыты ставнями, лишь в одном старуха поливала цветы, а из другого высовывалась светловолосая голова ребенка. Шум площади остался за спиной, но и здесь в воздухе чувствовалась тревога.
Обернувшись, полицейский сощурился.
– Нет. Не актеры. Мельник Якобс, выходя из трактира, заметил на одной из ближайших улиц монаха в капюшоне. Тот стоял в арке и беседовал с какой-то девицей. Мельник Якобс был пьян, однако в свете фонаря успел заметить на девице зеленое платье, а волосы у нее были длинные и темные. Известно, что горожанки, даже молодые девушки, заплетают косы или носят платок. Только лесное отродье таскается ночью по улицам с растрепанной гривой.
Вольсингам покачал головой. В висках тонко звенело, стук ботинок по брусчатке раздражал слух. Может, близилась гроза?
– Уверяю вас, что лозница не выходит из замка. Именно поэтому ей захотелось повеселей расписать покои. Она не видит почти ничего, кроме своей комнаты… Зачем ей бродить по городу ночью?
Гроссмейстер сердито пожал плечами. Харп нахмурился. Троица свернула за угол и остановилась перед домом. Латунная табличка с разрисованным зеленой краской трилистником извещала, что именно здесь располагается типография и редакция газеты. Полицейский бросил на вывеску злой взгляд – и почему бы ему самому не догадаться, у кого еще в городе может найтись зеленая краска? Может, окажись он сообразительней, молодой Гримм был бы жив, а толпа на площади освистала бы лицедеев и не стала бы слушать их ересь…
Сыскарь ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался. Он постучал еще раз, громче, а потом треснул в створку ногой. Сверху распахнулось окно, и раздался сварливый женский голос:
– Чего стучите? Чего колотите? Видите – нет никого. Хозяина убили, а наборщик валяется пьяным. У-у, мерзкий пьянчуга!
Последовал звон бьющейся посуды и глухое ворчание, словно большую сонную собаку потянули за хвост.
– Горе мое луковое! Чтобы твои очи бесстыжие повылазили! Чтобы…
– Хозяйка! – заорал Гроссмейстер, задрав голову к окну. – Мне говорили, что Себастиан Гримм снимал комнату над типографией. Не у вас ли?