Натренированный на победу боец
Шрифт:
Я бухал слова впритирку, покрикивал, заглушая присущие моему рабочему времени жирно звучащие звуки, – нас обступали обвалы чешуек штукатурки из-под когтей, скребучие ворохи в мусорных баках, кашли водосточной трубы. Пробежки под кленами в спутанной траве, рывки в травянистых колтунах. Я уже высеивал голоса: всхрипы, писклявые столкновения, иной раз гадая: ночь слышу или себя. Вот ветер задул! А, черт! Теперь листья закорябали по дороге за его спиной. Не понимает меня. Ветер тащит листья – царапают асфальт засохшими, окоченевшими, коричневыми когтями.
– Это листья! – Повернул лицом к листьям,
– Замолчи! – взмолился Иван Трофимович.
– А что? Ты свинину ешь? А свинья какого только дерьма не жрет! Крыса же – только первый сорт! Зерно, молоко, сметану, копченую колбасу! Только если подтравленная, ориентация свернулась, вылезет днем под ноги умирать… Такая сразу видна – шатается, движения неуверенные. Но даже тогда не укусит. Пока ты ей в бок ногой не пхнешь, а потом руку к загривку не потянешь. От кого ты дрожишь?
Я перевел дух, заглушая ночь шмыганьем, харканьем и воющими зевками, посматривал – действует? Вроде морда потеплела, плечи обмякли. Уже уверенней говорит:
– Видел большую. Как кошка.
– Да ладно брехать! Темнота увеличивает. Старый вон двадцать лет воюет – столько таких басен послушал, а сколько ни проводил полный вылов – ни одной крупней ладони! Есть в тридцать пять сантиметров. Но где? На Вандомских островах. Много брешут. Сами брешем. Без брехни стыдно сказать, чем занимаемся. Здесь мы с тобой вдвоем – чего мне врать? Была фотография в итальянском журнале. Мужик держит крысу за хвост. Туловище под метр. Но мы-то видим, что это ондатра.
Всмотрелся – готово? – велел:
– Ключи. Благодарю. Пойду осмотрюсь. Постоять сможете один?
Он, что-то думая, кивнул.
– Станьте под фонарь. Повнимательней вон там, к деревьям, там у них летние норы. Зажметесь – хлопните в ладоши. Шевелитесь, у них зрение плохое, при таком освещении неподвижные предметы могут не замечать.
Я отправился к подвалу, вызванивая ключом, и оттуда:
– Иван Трофимыч.
– А?
– Свободней встаньте. А то набычились. Как мелкое домашнее животное.
Осветил фонарем порог и дверную коробку: прилично. Отпер. Потянул дверь, поджимая вверх от лишнего скрипа.
Каменные ступени, присыпанные по краям известкой, вели вниз до побеленной стены, украшенной чертежом любовной стыковки. Вправо от стены уходил коридор с утоптанным земляным полом. Слева – ржавая дверь, замкнута винтом. Изодранная в лохмы жесть понизу. Россыпи бумажек,
Должно быть, общий коридор и рукава вправо, влево – закутки поквартирные? Необязательно. Дом начальства, картошку они не растят. Для велосипедов и лыж годятся лоджии.
Под первой ступенькой углы неповрежденные, помета нет. Я ощупывал каждую, косясь на ржавую дверь. Холодает. Дырявый дом – затылок лижут сквозняки. Где-то в воду залез – тапки скрипят. Ступени в хорошем состоянии. На пятки наступаю – скрипят. На носок – один хрен. Последняя ступенька. Я присел, муторно проскрипев, – рванула в голову кровь, сразу согрев. Скрипели не тапки, я дурак! – это твари пищат, рядом. Откуда?
Дверь? Не отсюда. Справа? Пищат немного, может, одна? Во, а теперь слышна куча. Самое время. Первый час ночи. Самка демонстрирует позу лордоза, а самец осуществляет садку. Недалеко. Но не сразу же за углом? Сомневаюсь, что норы за дверью. На ней цифры намалеваны, какая-нибудь щитовая. Похоже, здесь столики, жрут, зубы точат о жесть. Два миллиметра в день. «Иначе нарастут и сдохнешь с разинутой пастью» – как говорил Ткачук, голова московской санэпидстанции. Не волок он дератизацию жилых объектов, и диссертация его по туркестанской крысе – ее-то он изучал, любил выезды в жаркое поле с уступчивыми лаборантками. Вот он и вышиб Старого после Олимпиады, стоило заикнуться о заниженных цифрах закрысенности.
Пол – свеженатоптано. Основные дорожки, застолбленные запахом, по стене. Под нижней ступенькой – дыра, отверстие в твердом грунте, шесть сантиметров; я закряхтел: неграмотно оставлять за спиной открытую нору. Время пастись. Первая же гулена обойдет меня сзаду и застучавшим сердечком, запахом смертного страха разгонит пищащие песни и пляски по щелям – забьются и умрут, извергая ужас потопом на весь подвал. Залягут все, придавленные могильным – чужой. Не выйдет тогда выставка. Ничего деду не покажу.
Едва ступая, я взлетел на улицу.
– Иван Трофимович, иди сюда. Ну? Отмечены факты нападений?
Он громко отозвался:
– Никто.
– Не ори.
– В траве целых две, так носятся – как котята. В мусорке все время царапали, но не видал.
– И что?
– Ничего. Я ж говорю: не вылазят.
– Я спрашиваю: что, трясет, как всегда?
– Терпимо. Я ведь раньше не пробовал один стоять. Неловко. А постоял – как так и надо. Руки только потеют. – Он помахал ладонями и хохотнул. У меня заныл живот – так и свихнется.
– Тихо пошли. Все, как я. А? – Уловил заминку. – Теперь чего боитесь?
– Готов. Уже терпимо. – Осекся и хрипло вздохнул.
Я показал кулак двум мужикам, курившим у дальнего подъезда, запустил отставника в подвал, притворил дверь.
Первым делом я стребовал носовой платок, чтоб не обжечься, разложил на ладони и вывернул лампочку над дверью.
От внезапного затмения никто в нору не рысил.
– Слышите характерный цокающий звук?
Иван Трофимович стыл с известковыми щеками – сейчас заплачет. Выходит, кодла гуляет под другой лампочкой. Пойдем. Под ступенькой нежилая нора? Разве удобно – все ходят. Начали копать и бросили? Они бы не потерпели рядом с жилой норой столик и туалет. Хотя…