Натренированный на победу боец
Шрифт:
– Здесь и есть – наш хор. Придумали: красиво, когда беременные поют на веранде. Гостям понравится. Нас и попросили.
– И ты…
– Я-то ничего… А вот у нас шестеро незамужних и столько же на пенсии. Вот им пришлось.
Она помолчала и высвободила руки.
– Что-то ты сегодня без настроения.
Я потоптался и ушел спать. Холодно. Когда ж затопят?
Стриженый дуб Время «Ч» минус 8 суток
– Посмотри. Так…
Так ветер сносит листья. Уже коричневые, так податливы. Ветер не виден, просто зашипят кроны, а стихают – листья
От середины дорожки мы пошли еле. Незнакомый верзила успокаивающе выставил в ладони удостоверение.
– Лейтенант Заборов. – Он сбивал целящие в морду листья, раздутый, как грузчик, пригладил залысины. – Усиленно сопровождаю, по факту угроз. Клинский решил милицию не трогать, их как раз на листопад двинули. Потихоньку. – Он вышел первым за ворота. – Кто не спрятался, я не виноват. Сердюк, чей там зад из-за столба? А вы беседуйте, не обращайте внимания.
– Слава богу, – признался Старый. – Плохо спал, казалось, в окно лезут. Меня эти шутки тревожат. Как-то у них с преступностью, разгул какой-то… Угрожать научились. Убьют. А ты что думаешь, за гробом – жизнь?
– Никогда не верил. Наши должны были б сбежать. Маленьким был, все книжки такие, как наши отовсюду бежали. Перепилил – убежал. Восстание подняли – ушли. Перебили охрану, захватили самолет. Если б там на небе что-то имелось – наши обязательно бы сдернули. А раз за все время ни один…
– Ха, а если их там очень устраивает?
– Я ж тебе объясняю: я так маленьким думал. Теперь другое думаю: если рай и никто мотать не хочет, не может быть, чтоб кто-то из наших не надрался пьяным и не провалился бы по своей дурости обратно. Наш бы обязательно что-то сломал и выпал. Ничего там нет.
– А где есть?
– Здесь. Старый, я к своей…
– Справлюсь. Как там она? Не хочет? Лейтенант, мы расходимся.
Верзила позволил:
– В банк? Смаляй через площадь – там тебя ждут. Не боись. Вправду захотят убить – предупреждать не будут.
Так не терпелось, что я считал шаги, а то бы побежал. Все равно побежал; ветер спотыкался о бульварную гриву, листья вздымались дымом, как пыль над ковром после удара; дворники, солдаты, бабы, старшеклассники прочесывали траву, снося листья в мусорные баки, – кран ставил баки на машины, а ветру не сиделось; у банка вскинулись с корточек Ларионов и Витя, размахались руками.
– За вами гонятся?
– Сам пробежался. Ключи взяли? – Я погладил дверь, крашеное дерево. Витя дышал в загривок, грубо двинул его. – Я один. Ты хреново понял? Дам промеж глаз, вот и вся инструкция.
Надо уметь зайти. Ждешь худшего, что избежала и жива. Заходишь, исполняя все, что полагается с живой: неслышно, без света. Выслушал тьму, удерживая в ладони тяжелеющий фонарь. Тьма всегда затаенно жива. Но, если хранит мертвечину, перенимает ее привкус. Включил фонарь. Нет!
Нет. Что ж… Вообще крысы делятся на неосторожных, осторожных и очень осторожных. Первая подходит
Я поглаживал светом космы паутины, багровые стены, мазками спускался на пол, легкими волнами, начиная из мертвых углов, окружая, приближался, дразня отступлениями, – подбирался щекочущей, солнечной тяжестью к сжавшейся норе и заскользил вкруг нее, словно принуждая разжаться, размякнуть, и лишь раз, усталым движением, переполненной каплей залепил ее зев, заставив дрогнуть, – потушил свет и бессильно дремал, подложив под затылок рукавицу: значит – нет.
Нет, она выходила. Уже не ради любопытства – жрать. Пора уже злобиться – не хватает мяса, пора звереть, это на руку мне, но капканы она обогнула змейкой, все три ряда – меж следами на муке равные расстояния – не топталась! не подумала нигде! – не соблазнил. Такая ж тропинка обратно. Больно, когда тебя поняли всего.
Как убить? Не цветочек ведь, не человек. Я зажег фонарь: рыхлятины у норы не прибавилось – обустроилась. Если б она копала на другой выход… Я подслушивал – Витя рассказывал Ларионову, я попал на вопрос.
– В ванной жила?
– Под ванной. А днем выходила. Мы никто не заходили, у меня и родители боятся очень. Отраву какую-то клали, а даже глянуть страшно: ела или нет. Так и колотили палкой, и вся борьба.
– Кошку.
– Заперли на ночь – так кричала, что никто не спал. Умыться ходили на кухню, мыться в баню. Мать не стирала. Теперь бы я… И плевать. А тогда – уже не спал.
– И как же вы? – громко спрашивал архитектор, вынуждая Витю отвечать громче, чтоб я усвоил.
– Колбасу дорожкой выложили к двери. И на лестницу. Из кухни смотрели. Он вышел… Ел и шел. Боялись, вдруг наестся на полдороге? Нет, вышел, вышла туда, за порог. Отец дверь захлопнул, а он на отца глядел так осуждающе… Таким я был. Сколько чувствовал про себя…
Ларионов что-то неслышно спросил.
– Да, за науку я им благодарен.
Я вылез, жмурясь на свету, велел Вите:
– Иди к Старому. Скажешь, тампон буду делать. Тампон. Что даст – принесешь.
Ларионов, спровадив товарища, попросил:
– Не будьте беспощадны к нему. Все не так… Все уезжают от нас – он вернулся. Наше будущее.
– На хрен мне ваше будущее, я его не разделяю. Дуй капканы разряди. Пятнадцать капканов – пятнадцать кусков хлеба в кулаке, чтоб ни один на пол.
Незачем идти в банк. Посиди.
В банке красили рамы и подоконники. Управляющая ожидала посреди кабинета – в цветной рубахе выпуском на черные штаны. Блестели смоляные сапожки, пока я лязгал замком.
– Там ключ снаружи. Заперся.
– Что ты ко мне так ходишь? Ко мне надо ходить: коробка конфет, хорошее вино. Цветочки, видишь, надо освежить. Вчера полковник заходил. Говорит, Алла Ивановна, а губы у тебя рабочие, а я говорю: чего-о?
Я схватил ее за волосы и потянул за спину – закрыла глаза от боли, но упиралась, выдавливая напрягшимся горлом:
– Сделай больно… Ну, укуси меня. – Ворочалась в моих руках, дрожаще вздыхая, только ее руки смелели, вскинула заслезившиеся глаза. – Ты же потом меня уважать не будешь. – И обняла, и вырвалась – дунула в лицо. – Отстань, ты мне что должен? Сделай. Мне нравится, когда мне должны мужчины. Зачем стул?