Натренированный на победу боец

Терехов Александр Михайлович

Старик сдвинул веки, под бровями слиплись багрово-синие морщины, в горле скреблось, словно двигали мебель.

– Так ты. Не успел уехать? – Замкнул губы и вытаращился, словно не мог вместе сказать и видеть – что-то одно.

– Оста-вляю вас, – внушительно известил прапорщик, широко отшагнул и на цыпочках завернул за спинку кровати.

Трофимыч облизывал губы – он не видел меня, уже точно, рука его теперь пощипывала седые кудряшки на груди.

Я подставил себе табуретку, на тумбочке лежала пара конфет и стоял граненый стакан чистой воды.

– Как вы тут? Иван Трофимыч!

Он

зажмурился, губы распрыгались, выворачивая голову навывих.

– Ни-че… Врачи бодрое говорят. – Он заплакал, бесслезно, лицом, плач перебился частым кашлем – пересилил его, но в тонущей и всплывающей груди что-то лопалось и урчало.

Рука стронулась с груди, переползла на живот и покралась вдоль тела, обнюхивая простынь, – я выставил на ее пути свою ладонь, она наткнулась, ощупала, сухая, холодней, чем моя, сладковато пахнущая, и попыталась сжать, старик вдобавок взмаргивал и толчками задирал подбородок, в груди с треском лопались пузыри, пальцы тужились, подбородок вздергивался: он показывал, что-то показывал, показывал мне, я ответно пожимал ему руку, оглядывался: что? подать? на насторожившегося Свиридова, да, вижу, хотя что?

– Иван Трофимыч, я… Сейчас-сейчас.

Он осилил, отклеился от подушки – туда! – морщины сцапали лицо, брови столкнулись, он не мог выговорить какое-то слово, оно ломилось в нем во все углы, пальцы вздрагивали в моей ладони перисто, как птица, – тумбочка? таз? батарея – сушатся штаны? окно? а дальше крыши пятиэтажек, опушенные антеннами, залитые смолой, головастая водонапорная башня, видная отовсюду, железные ребристые крыши рядами и вразброс, балконы с качающимся бельем, стеклянный бок котельной, улицы, башни, пустые площадки, ветви – из них торчала шляпка пожарной каланчи отчетливо под смурным небом, подсветленным солнцем, вязнувшим в землю где-то, отсюда не видать; вверх, на подоконник, что выше, взлетали вороны – жесть качалась, громыхающий звук, и спрыгивали обратно в пустоту, качаясь по ветру на невидимых холмах и овражках.

Вдруг я понял: рука моя – одна, старик обмяк, растягивая неверную улыбку, и моргал: да. Это.

Я поднялся. Прохладный подоконник. Я стоял – ветер узкими прядями застревал и протекал сквозь заклеенное окно.

Комнатная температура. Я разглядывал градусник: алая нитка, синие реснички делений, старику казалось, я смотрю правильно, на город.

– Так. Отставить! – гаркнул Свиридов, грохнул стулом и схватил Трофимыча за руку. – Что хочешь? Чего ты ему показывал? Слышно?! Я говорю… – Он затрубил в ухо: – Чего ты хотел? Вон туда за каким показывал? Говорить не можешь? Щас укольчик – сможешь?

– Сп-паси-ба вам…

– За что? Быстро!

– Палата. – Влажно всхлипывало после каждого слова. – С телевизором. Под окном… Приемное отделение. Я все новости… – Помолчал. – Знаю первым. Кто что. Муж вчера… Ножом. Жену. – Похватал воздуха, и на несколько томительных мгновений установилась тишина, затем внутри взорвалось, и грудь закачалась заново.

– Понял я, – смягчился Свиридов. – На окно он тебе показывал, у него тут приемное отделение под окном, шутил. Ежели, дед, не устраивает, я тебя в общую терапию переведу. Там из окна морг видать. – И расхохотался, сильно покраснев, дернул

меня: кончено, уходим. Я вышел скорей и задышал носом.

Я долго разгуливал по больнице, выбуздил газированной воды два стакана – там бесплатно на выходе. Три этажа проследовал за выразительным задом медсестры, она – в туалет, прождал двадцать минут и бросил. Заблудился, очутился в подвале – здесь таскали железные ящики, разбирали белье, рубили капусту, я переступил сломанные носилки и выбрался на свет; на ближней лавке Клинский вытирал подорожником туфли, невеста плакала не своим голосом в чистые ладони, меж ними лежали цветы, обернутые газетой, я виноват.

– Hу, извини, мать, грубо я. – Я указывал Клинскому: свали на хрен отсюдова! – Но все-таки вокруг тебя я и Старый – лучше всех.

– Почему это? – оживился на своем краю Клинский.

– Мы наводим порядок, если не глядеть на мелочи.

– А я не имею права упускать ни одной мелочи! – воскликнул Клинский. – В России мелочи – главное. Не плачьте, что поделаешь? Вон уже все приехали. Пойдем. Пойдем.

И правда, наехало машин, вылезал губернатор, полковник Гонтарь, Баранов в парадном мундире, сотрудники, военные – здоровались, оправлялись. Клинский взмахнул рукой – увидели и двинулись к нам, вытягиваясь по дорожке мимо и дальше, утешающе поглаживали невесту, ее обнял Витя, она ушла с ним.

Я пожал плечами, немного прошелся вслед – народ разбредался вокруг одноэтажного домика, сложенного из белых плит, меня обогнал Ларионов и потянул с собой.

– И я, что ль? Я не ужинал еще.

– Если хотите, вы ж знали его…

– Кого?

– Трофимыча. Трофимыч умер. – И сдавленно: – Хороним мы…

Я в душном одурении двинулся за ним. Как, так быстро? Я только вот… Стояли вразброд, слеплялись в кучки и заходили – в домике настежь врата. Я заглянул: засыпанный цветами гроб, дальше еще комната – курит санитар, порожняя каталка. Снова сбились и зашли много, я зацепился свитером о занозистые ворота.

Ничего не видно, так, бледное пятно, не отличишь от складки гробовой обивки, что внутри. Губернатор сказал, еще кто-то сказал, всхлипывает жена – ее под локти, кажется, дети. Вдруг из близко стоящих обернулся Клинский и твердой рукой засунул меня на свое место, теперь и я вижу – лицо сплошь белое, лоб словно вылеплен, рот провалился – лицо находилось как-то внизу, едва всплывало из волны цветов, готовых сомкнуться обратно, как маска. Ларионов гладил по руке невесту – она задыхалась и высмаркивалась – и бормотал:

– Посмотри, Иван такой же, как был. Видишь, какой он спокойный. – И жмурился, выпроваживая слезы.

– Кто тут командует, скажите, катафалк пришел.

Развернулись все – и на выход, давкой, я позади, за локоть придержал Витя:

– Слушай. Можешь помочь? Столько народу, а некому вынести, поставить. – И держал.

Доехали в полчаса. Растянулись – ждали остальных. Ни оркестра, ни орденов.

Весь крематорий оглядеть не сумел. Окошко, крашеная стена медного цвета, на дорожках дохлые осы. Желтые автобусы пазики подвозили гробы еще и пятились к воротам, загодя разинув задний люк. Коренастая женщина – похожа на буфетчицу, синяя блузка, брошка под горлом, она красила рот.