Natura bestiarum.
Шрифт:
— Ведь я говорил — все зависит от того, как спрашивать…
— Я до сих пор не послал тебя куда подальше лишь потому, что мы заперты здесь, — оборвал его Ван Аллен. — Лишь потому, что не могу просто встать и уйти.
— Ты послалменя, — возразил Курт. — Но теперь не отметаешь сходу попытки контакта, а готов их обсуждать.
— Угрозы мой семье я не стал бы называть «попыткой контакта».
— Брось, неужто я переоценил твою сообразительность? — отмахнулся он. — Закончится метель — и ты исчезнешь, рванешь прямиком к братцу, скажешь ему, что он в розыске, и надо сваливать; думаю, вам такое не впервой. И когда я путем перебора выйду на его университет, его уж и след простынет.
— А если меня убьют здесь — ты вычислишь
— Хм, а подобного варианта мне в голову не приходило; благодарю за идею… Да полно тебе, — повысил голос он, не дав охотнику возмутиться. — В чем дело? В том всего лишь, что не тырешился привлечь меня в союзники вашего тайного общества, а явынудил тебя подумать о сотрудничестве?
— «Сотрудничество»… Знаю, что означает это слово в инквизиторском обиходе. Начинается все проповедями об общем деле и христианском долге, а кончается вербовкой.
— Не скрою, — кивнул Курт, — да, думаю, таким, как ты, место в зондергруппе. Вербовать я тебя не намерен, однако не могу не упомянуть об этом факте, а также о том, что, если будет желание заняться делом, не скрываясь от людей и не бегая от властей, скажи только слово.
— «Да, майстер шарфюрер!», — нарочито бодро выговорил Ван Аллен. — «Слушаюсь, майстер шарфюрер!»… «Эту тварь мы убивать не будем, ту — не хотим, за этой будем следить, вон ту не тронем, потому что указаний сверху на это не выслано». Уволь. Меня на такое не хватит. Не сдержусь. Сейчас только я сам решаю, что делать и как, когда и почему, и выслушивать от кого-то приказы, смысл которых мне никто, само собой, не потрудится разъяснить — это не для меня. Но за предложение благодарствую — ты, надо полагать, уверен, что попытался сделать мне одолжение.
— Вовсе нет, — усмехнулся Курт невесело. — Это — так, ради очистки совести. Личности, подобные тебе, мне хорошо известны: приказов не выносят, вмешательства в свои дела не терпят, ответственности не признают. Если при поимке очередной пакости сгорит деревня — не поморщатся; идут к цели просто, не оглядываясь.
— «Деревня»… — повторил охотник, поморщась. — Если не врут слухи, что я о тебе слышал, лет шесть назад ты завершил одно из расследований, попалив целиком местный баронский замок вместе с хозяином.
— Эти слухи пущены теми, — осек его Бруно, — кто хотел, чтобы так и думали. Те, кто и убили этого самого хозяина и подожгли этот самый замок. И если б не его расследование, погибших было бы больше, а слухи, порочащие Конгрегацию, стали бы куда как пространнее и приукрашенней; в том замке горел и он сам, чтоб ты знал, пытаясь спасти владельца и изловить убийцу.
— Так вот, стало быть, что с руками, — уверенно отметил охотник; Курт не ответил. — Ну, если это все сваливается на голову инквизиторскую, воображаю, что выпадает на долю вашей зондергруппы. Велели гореть — гори, сказали тонуть — топись; не по мне. Если полезу в яму со змеями или замок в огне — только по доброй воле и собственному произволению, в самом деле, не оглядываясь и не боясь, что после поимки твари или ареста малефика мне будут выговаривать, скажем, за невзначай разбитый уникальный витраж девятого века.
— Я и не призывал тебя идти к нам рядовым бойцом; в зондергруппах есть и собственные следователи — занимаются, заметь, в точности тем же, чем ты.
— И на многое у тебя есть дозволение, чем меня можно соблазнять?
— Кое на что есть, — пожал плечами Курт. — Однако тебе это все равно не интересно, ведь так?.. Посему, если на что я и могу уповать, так это на то, что ты согласишься на более конструктивные переговоры в недалеком будущем. Что побеседуешь со своими, обсудишь с ними идею дележа запасом знаний… быть может, как знать, и людьми… Можешь ты поручиться за то, что из ваших никто не захочет принять мое предложение? Не можешь. Или — за то, что вам самим
— Вербовка, — подытожил Ван Аллен коротко и почти самодовольно. — Как я и говорил.
Глава 7
То, что охотник окрестил вербовкой, а Курт — просто-напросто попытками хотя бы не дать ценному объекту сорваться с крючка навсегда, протянулось до позднего утра, когда сквозь глухую пелену вьюги за окном стало проступать нечто вроде рассвета. Обыкновенно просыпающийся всех ранее трактирщик сегодня припозднился, то ли поздно уснув после ночных треволнений и оттого проспав дольше обычного, то ли попросту не желая выходить в трапезный зал с темным пятном на полу, все еще окутанный смрадом и навевающий дурные мысли. Вторым явились Вольф и Берта Велле, и вялое подобие жизни пошло установленным порядком — супруга трактирщика, поминутно всхлипывая, принялась за приготовление снеди, а сын продолжил попытки оттереть пропитавшиеся кровью доски. Тело крестьянина Ван Аллен и Бруно под охраной Курта, почти в буквальном смысле прорыв себе выход из заваленной снегом двери, вынесли наружу, уложив на пол в примыкающем к конюшне холодном узком сарайчике, подле крытой заиндевевшим полотном телеги торговца Феликса. Никто из троих не обмолвился об очевидном для всех факте: ничто не помешает зверю открыть дверь этой подсобки так же, как это было сделано в конюшне, войти и насытиться мороженым мясом следующей же ночью. Некоторые надежды вселял лишь навесной амбарный замок, курочить который тот навряд ли станет…
До явления прочих обитателей трактир приобрел почти прежний вид, мерзкий ночной запах выветрился, с кухни доносились внушающие надежду ароматы, и лишь Берта продолжала тихонько потягивать носом, а сам Альфред Велле утратил свою добродушную полуулыбку, обращаясь к постояльцам понуро и едва слышно.
Феликс примостился за свой стол осторожно, бочком, точно боясь повалиться со скамьи, и на лице его отображалось все то, о чем он только мог помыслить в остаток этой ночи; губы торговца беспрестанно шевелились, и Курт, прислушавшись, уловил обрывок молитвы. Беглая парочка уселась подальше от мокрого пятна на полу, не говоря друг с другом и не глядя по сторонам, и к вздохам трактирщицы присоединились тихие всхлипы Марии Дишер. Амалия с опухшими и покрасневшими глазами хранила молчание, уже не плача и не произнося ни слова; на замытое пятно она не смотрела, устремив взгляд на сына — тот сидел неровно, подперев голову рукой и уставясь в стол. Даже со своего места Курт видел, что его глаза блестят нездорово, щеки горят неестественным румянцем, а прилипшие ко лбу волосы влажные от испарины, и вряд ли в эти минуты сколь угодно страшная смерть какого-то малознакомого крестьянина могла занимать эту женщину более, нежели простуда ее сына.
Фон Зайденберг не показывался долго, явившись самым последним. По лестнице рыцарь спускался медлительно, ни на кого не смотря и вместе с тем косясь на каждого, наверняка ожидая порицания от присутствующих за ненадлежащее исполнение своих обязанностей, от охотника — очередной отповеди за утраченное оружие, а от майстера инквизитора — надменного злорадства по поводу доказательств его правоты. Тишина, встретившая его в зале, казалось, пригнула фон Зайденберга к полу, точно брошенный ему на плечи камень, и в глазах охотника отобразилось злое удовлетворение.
— Гляди-ка, а ты был прав, — отметил он шепотом и, поднявшись, пересел за соседний стол, ближе к рыцарю, буравя оного укоризненным взглядом.
Завтрак долго протекал в молчании, лишь мало-помалу разбавляясь едва слышными переговорами попарно сидящих, редкими вопросами трактирщика и бормотанием Феликса.
— Либо его циклит, — подвел итог Курт, скосясь на торговца, — либо это пример обывателя, помнящего поразительное множество молитв.
— Не самое худшее в нашем положении.