Наука и народ

Бакунин Михаил Александрович

Германская умозрительная философия на этом не остановилась. Фихте, Шеллинг и Гегель в качестве по­следних метафизиков пытались вновь вывести объектив­ность или действительность бесконечных идей из самого разума. Но вместе с тем именно Гегель, которому принад­лежит несомненная и великая честь доведения метафизи­ческого метода до самоубийства, нанес этим идеям реши­тельный и последний удар, показав их натуральное исто-рико-психологическое и социологическое происхожде­ние; в Феноменологии своей, в Философии истории, в Эстетике, в Философии религии и в Философии исто­рии философских систем** он явным образом и с гени­альною сметливостью и смелостью представил их как не­обходимые исторические моменты постепенного самораз­вития, самопроявления и самоуразумения человеческого разума; так что все эти мнимо бесконечные идеи, кото­рые в продолжение нескольких тысячелетий были при­знаваемы человеком за самостоятельные и верховные сущности, не только от него независимые, но преоблада­ющие над ним и над миром, оказались теперь собственным, правда бессознательным, произведением его ума — говоря проще — необходимым продуктом его нату­ральной исторической глупости. Таким образом, бог, бес­смертная душа, таинственный мир бесконечных субстан­ций объяснились самым простым образом как обманчивое отражение, как мираж нашего еще детского разума, со­зерцавшего себя вне себя и перенесшего свою собствен­ную, фантастически им до бесконечности расширенную суть в фантастическое небо.

Вот, как бы наперекор самому Гегелю, последнее сло­во всей его системы. Правда, что это слово было высказа­но им так неясно, что огромное большинство гегельян­цев, как заметил поэт Гейне, его не поняли. Но понял и высказал его с великолепною простотою и искренно­стью в самом начале сороковых годов единый великий ум в этой школе после Гегеля, последний гегельянец, молено сказать вообще, душеприказчик осужденной на смерть метафизики, знаменитый Людвиг Фейербах, столь много читаемый русскою молодежью.

После Фейербаха необходимость обращения к миру действительному, необходимость фактического изучения и разумного, но не метафизического понимания его, необходимость основания целой системы наук, включая сю да, разумеется, всю психологию и всю социологию, на естествознании стала ясна в Германии для всякого здраво­го ума, для всякой живой души. И вот появилась целая вереница ученых, основателей новой натуральной школы и, если нам позволено будет так выразиться, апостолов рево­люционной науки. Имена Бюхнера, Карла Фохта, Молешота и нескольких других точно так же известны в России, как имя самого Фейербаха.

Мы их называем по праву апостолами революции. Они не только ученые, нет, они выступили как бойцы против всех призраков, порожденных идеализмом рели­гиозным и метафизическим и преграждающих человеку путь к свободе. Они на всенародном языке назвали себя атеистами и материалистами, поняв, что назначение науки — освобождать без исключения все умы и готовить тем самым освобождение самого общества.

Признание в мире, вне его и над ним, высшего беско­нечного существа; богопризнания и богопочитания всяко­го рода; учение о бессмертной душе и о загробных награ­дах и наказаниях и неразрывно связанное с ними существо­вание церквей, попов — посредников и примирителей с бо­гом, чудотворцев, пророков и богопомазанных законодателей и царей; так же как необходимо из них вытекающее суще­ствование богопоставленных государств со всем их истори­ческим хламом: с правом государственным, уголовным, гражданским; с наследственною собственностью и деспо­тизмом семейным; с полицейскою властью и с военным насилием; все эти темные порождения религии были не­сомненно продуктом того первобытного рабства, в кото­ром наш род погрязал в начале своей истории, когда он только что стал выделяться из рода горилл или других обезьян. Все эти несомненные следы нашей первоначаль­ной животности человек тащил, постепенно их уменьшая по мере того как он сознавал и осуществлял свое челове­чество, сквозь всю историю; тащил их, как освобожда­ющийся Спартак тащит свою цепь. И очевидно, что чрез­вычайная тяжесть этой исторической цепи была и про­должает быть главною причиною несносной медленности человеческого освобождения и развития. Но очевидно также, с другой стороны, что все эти продукты нашего доисторического натурального рабства непременным обра­зом должны были сделаться, в свою очередь, новым ис­точником нового исторического рабства, которое продолжает тяготеть над нами и от которого мы освободиться мо­жем только путем рациональной науки.

Поэтому, не спрашивая даже, до какой степени выше­упомянутые основатели новой натуральной школы в Гер­мании сами желают или даже понимают практические последствия созданного ими учения, мы были вполне вправе назвать их апостолами революции. Уничтожая в народе веру в небесный мир, они готовят свободу земного. Между этою школою и школою Огюста Конта существу­ет именно по этому пункту огромная разница.

Огюст Конт, бесспорно, один из замечательнейших умов нашего века, развился чисто на французской почве и, можно сказать, совершенно независимо от всякого вли­яния со стороны германской философии, из которой ему был несколько знаком только Кант. Он был в своей моло­дости учеником Сен-Симона, а в 1830 году появилась уже первая часть его знаменитого Курса Положительной Филосо­фии. Его великое преимущество перед германскими фи­лософами состояло в близком знакомстве с положитель­ными науками. Он был одним из последних и наиспособнейших представителей той славной математической и физической школы, которая со времен революции про­цветала во Франции до начала пятидесятых годов и кото­рой знаменитый Араго, впрочем, гонитель Конта, был, можно сказать, последним замечательным представите­лем. Огюст Конт был позитивист по природе, по преда­нию, по характеру своей нации, по всей общественной об­становке. В его уме не могло быть места для германского идеализма.

Порядок следования наук в его системе чрезвычайно схож с порядком, установленным Энциклопедиею Гегеля*; но у Конта перед Гегелем то огромное преимущество, что, в то время как последний силился основать природу на логике, на разуме, на духе,—Конт напротив, и совер­шенно справедливо, основывает разум и так называемый дух на природе, зиждет все духовно-нравственное разви­тие человека — психологию и социологию исключительно на космических, физиологических и антропологических основаниях. В этом — каковы бы ни были его ошибки в разрешении специальных вопросов — его бессмертная заслуга. Таким образом он, со своей точки зрения, так же как и новые натуралисты Германии, нанес тяжелый удар идеализму, изгнав его окончательно и систематически из науки.

Но именно вследствие того, что ему не была известна новейшая история последовательного саморазрушения метафизического начала в Германии, он не умел покон­чить с идеализмом. Он только обошел его. Изгнав его из науки, он дозволил ему царствовать бесконтрольно в ши­рокой области воображения и чувства. Руководясь крити­кою Канта, взяв как бы на веру его заключения о неспо­собности разума познавать бесконечное и проникать в сущность вещей, он принял за основание своей системы мысль, уже давно, впрочем, принятую в виде аксиомы всеми французскими учеными, — вы найдете ее в предис­ловиях или в введениях многих французских учебников механики, физики, химии или другой положительной на­уки,—а именно, что человек способен познавать только явления и отношения явлений между собою, т. е. законы природы и общества; но что первоначальная причина явлений, их настоящая суть останется для него вечно не­достижимою тайною; причем предоставляется воображе­нию и чувству заниматься ими сколько и как им будет угодно, позволяется даже им восстановить для своего собственного обихода бессмертие и бога, отнюдь не отри­цаемых позитивным учением, но только изгнанных из науки. Таким образом, остаются и овцы целы, и волки сыты.

Вот главный пункт, по которому мы расходимся не только с нашими доморощенными позитивистами, но и с серьезнейшими представителями «Положительной философии» в Европе. Они, несмотря на большую уче­ность и на многие другие достоинства,— или лицемеры, или недодумки.

«Мы не атеисты и не материалисты,— гласят они,—мы только пози­тивисты. Мы не отрицаем отнюдь существования ни бога, ни бессмерт­ной души, а только говорим и доказываем, что для всех этих бесконеч­ных существ, ежели они существуют, для всех этих идей, преходящих границу известного мира явлений, не может быть места в науке, — что они для разума недоступны».

Не то ли же самое говорят богословы всех церквей и религий?..

Число недодумок, а, пожалуй, также и лицемеров все­го значительнее между позитивистами в Англии. Извест­но, что в привилегированном, буржуазном и аристократи­ческом английском мире при большом развитии свободы политической существует чрезвычайное социальное раб­ство, проявляющееся главным образом инквизиционным могуществом «святых»¹ и полуверующим, полулицемер­ным библейским настроением публики, не на шутку тре­пещущей перед ними. Известно, что почти всякий поря­дочный англичанин, как бы он ни был умен, образован, считает обязанностью выслушивать несноснейшую пропо­ведь каждое воскресенье, потому что того требует его джентльменство и потому что он должен служить при­мером народу, который, если отпадет от религии, пожа­луй, возьмется за удовлетворение своих земных аппетитов и тем нарушит спокойствие и комфорт джентльменского существования. В XVII и в XVIII веке еще были искрен­ние и смелые мыслители в Англии. Но в XIX веке, кроме поэта Шеллея, никто еще не осмелился назвать себя громко атеистом и материалистом.

Нередко называют так в Англии членов библейского и многих других обществ, ревностно занимающихся религиозною пропагандою.

Немудрено, что при таком расположении умов ан­глийские философы и натуралисты ухватились с боль­шою радостью за возможность, открытую им системою Конта, идти до конца в ученых исследованиях и вместе с тем не прослыть ни атеистами, ни материалистами. Та­кую практическую двойственность найдете вы во всех со­чинениях Бокля, Дарвина, Льюиса, Герберта Спенсера и Стю­арта Милля. Они не революционеры, а потому боятся, не хотят и не находят нужным посягать на веру народную. Но если б буржуазный инстинкт и вытекающие из него практические соображения не омрачили их логики, они дав­но бы поняли и признали бы честно и громко, что одного допущения наукою возможности существования бога действительного, хотя и недоступного для самой науки, достаточно, чтобы, с одной стороны, утвердить в сердцах непросвещенных людей царство этой идеи, а следователь­но, и рабство людей, и чтобы, с другой стороны, уничто­жить самую возможность науки. Потому что, куда вмеши­вается сверхъестественная и всемогущая сила, там не мо­жет быть ни порядка, ни смысла, ни логики, не может быть и свободы. Всемогущество же, ни во что не вмеши­вающееся, ничего не прерывающее и ничему не меша­ющее,— равно нулю.