Наука инстинкта. Ответ Рожалину

Скептику можно ответить следующим выводом: ты не можешь не верить тому, что ты имеешь силу думать, свою мысль сообщать глазам, языку, своей руке, следственно действовать, следственно жить; ты не можешь не верить тому, что ты живешь; если ты живешь – ты родился, если ты родился – есть для тебя начало, если есть начало, то была сила производящая, и так далее.

Напрасно нападали на мысль о внутреннем чувстве; точно так же, как в мире физическом вредная пища нас с вида отвращает, – так точно к другому поступку мы при мысли о нем чувствуем отвращение. Это чувство развитое составляет основание нравственности.

Поступки, в коих преимуществует один какой-либо элемент: поступок Курциев{1} представляет наиболее поэтическую сторону; поступок человека, который,

надев на себя пробковый пояс, спасает человека, – видно одно действие знания; в позе отшельника, удалившегося от мира, не ищущего ни с кем сношения, – одна религиозная сторона. Надобно заметить, что в каждом из сих действий, хоть и подчиненно, но существуют и две другие стихии: в преимущественно поэтическом, религ и знаемом? и так далее – по той же причине, почему органическое тело не может существовать без какого-либо своего элемента, хотя в каждом из них они соединены.

То, что не есть ни знание, ни художественное произведение, ни вера и что между тем составляет жизнь нашу, есть то, что называют нравственным поступком. Нравственный поступок есть результат сих трех элементов, отчего то или другое соединение оных производит особенное понятие о нравственности, как то или другое соединение простых тел производит то или другое вещество; оттого в нравственном поступке мы находим, как говорят, ум – т. е. знание, согласное с религиею, и поэтическую прелесть. Есть нравственность в различных пропорциях.

В историческом отношении это преобразование того или другого элемента в нравственные поступки людей есть следующее:

Разум и инстинкт могут иметь различные степени в одном и том же человеке, то одолеет один, то другой. Так, например, простое боязливое ханжество вытесняется кощунством Вольтера, кощунство вытесняется сухим мистицизмом, мистицизм [2 нрзб.], но может быть высший синтез, разум с инстинктом, которого трудно, может быть, невозможно достигнуть, но приближаться к нему можно и должно, и потому не должно в последовательном роде теории стихий нашей жизни удерживать себя, боясь показаться непогрешимым; дело в том, чтобы быть всегда искренним.

Лишь страдания выжимают из души светлую, живую, плодоносную мысль. Но не ищите в ней в минуту ее зарождения возможности применения. Мать еще слаба и ребенок так же; им нужно время для силы. Оттого люди глубокие неспособны на приложение своих мыслей; придут другие – разберут мысль по частям, как труп, и каждой найдут место.

Первобытное инстинктуальное состояние человека не имело нужды в формах для того, чтобы [1 нрзб.] себя; когда ныне оно возвращается к сему состоянию посредством экстатического состояния (как бы состояние поэта), оно ищет образов для своего невыразимого состояния; не имея языка (ибо язык есть предчувствие эпохи разума), оно употребляет приблизительный язык, т. е. символы.

Поэт не должен принадлежать ни к какой партии – как священник, как судья; партии не его дело; в мире искусства, как в мире божества, нет партий; когда поэт выходит на площадь, тогда он не поэт более – он перестает действовать инстинктуально, выходит из того положения духа, где время и пространство, прошедшее, настоящее и будущее не существуют; дело поэта – мир между всеми и торжество искусства. Лишь с этой высоты он должен низводить взор на подлунное. Как скоро поэт выходит из своего инстинктуального положения, тогда, по выражению древних, он перестает быть вдохновлен богами, тогда он только человек, и, как человек, обуревается страстями, принимает в руководство земной разум вместо ума небесного и ошибается в пророчествах, тогда как истинный поэт никогда не ошибается.

Наука инстинкта должна явиться у русских.

Природа севера заставляет жителей его обращаться в самих себя и тем побеждать природу; такова роль в человечестве северных жителей. Жителей юга обманывает природа своею щедростью; они впадают в безумие, а природа начинает их мало-помалу выделять из недр своих; физическое спасение жителей юга зависит от жителей севера, издавна привыкших заменять силы природы своею собственной силой.

Желание южного жителя заглянуть на север и северного на юг не имеют ли чего-нибудь общего с наклонностью растения искать новую землю, равно с прививкою оспы. Северянин не прививает себе новую жизнь новым воздухом, новым климатом. Минеральные воды должны целебно действовать и сами по себе, но и испарениями своими в воздухе, и характером, который они сообщают всякой пище. В Карлсбаде все овощи, плоды и самое мясо отзываются вкусом воды.

Ничто не может быть труднее, как избавиться от судорог разума.

Мы не знаем безусловной истины, но имеем инстинктуальное познание добра и зла, которое заставляет нас судить о других людях, вещах (ибо суждение есть применение предмета к какому-либо мерилу); это инстинктуальное познание развилось в людях; в простолюдине оно почти немо; познания разума не помешают развитию этого инстинкта, ибо разум противоположен инстинкту; одно искусство, действующее на нас вне условий разума, действующее сомнамбулически, погружающее нас в мир сновидений, может возвысить этот инстинкт, точно так же, как в состоянии сна мы действуем инстинктуально вне условий разума. Оттого справедливо замечание Жан-Поля,{2} что для того, чтобы узнать свой природный характер, должно заметить его в сновидениях. Кто трусит во сне, тот от природы не храбр.

Различие двух природ: инстинктуальной и разумной – явственно отражается в наших чувствах; три: обоняние, вкус, детородная похоть – действуют без нашей воли; три же: слух, зрение и осязание – большей частью не могут действовать без нашей воли. Мы управляем и первыми, во менее. Необходимо, чтобы разум наш иногда оставался праздным и преставал устремляться вне себя, иначе дать место развитию инстинктуального чувства, ибо точно так же, как человек может дойти до сумасшествия, предаваясь одному инстинктуальному бессознательному чувству (высшая степень сомнамбулизма), так может дойти до глупости, умертвив совершенно в себе инстинктуальное чувство расчетом разума. Таким образом, первообразы поэтические являются душе лишь во время ее инстинктуального состояния, явление сих первообразов в материи есть преимущественно дело разума. Развитие этого инстинктуального страдательного чувства так же необходимо и трудно, как развитие разума. Точно так же, как надобно учиться мыслить и выводить мысль из другой, так надобно учиться и отсутствию последования мыслей; как надобно учиться наблюдать предметы, так надобно учиться сие наблюдение останавливать в собственной душе своей, так же искать премудрости изнутри, как и извне. Разум действует лишь в круге известных ему предметов и по законам, им самим изобретенным; духовный инструмент открывает неизвестное и по сим законам, разумом не определенным, которых он может знать существование, но подробности которых ему неизвестны.

Магнетическое состояние – это степень инстинкта – происходит не от каких-либо доказательств или выводов магнетизера больному, но от инстинктуального чувства магнетизера, для него самого неизъяснимого, по сочувствию которого естественную метафору видим в звуках, душа больного, на которую действует инстинктуальная сторона гипнотизера, приходит сама в инстинктуальное состояние. Высшее магнитное состояние есть смерть, в которой разум уничтожается, а остается одна инстинктуальная сила; мы не можем перевести сей силы на язык разума, оттого не можем на сей язык перевести и состояние смерти. По инстинкту нам сие состояние понятно, как понятна инстинктуальная сила; мы ее чувствуем, разум видит ее действия, но изъяснить их, назвать под свои законы не может. Так, например, идею жизни мы не можем вывести отвлечением, но верим сей идее инстинктуально (см. Каруса, {3} примеч к пар. 5 «Vergleich Anatomie» [1] ).