Наваждение Люмаса
Шрифт:
Или я уже и так сильно изменилась? Как это называется, когда бабочки выбираются из своих коконов? Как бы это ни называлось, это не про меня. Из меня вышла бы ужасная бабочка. Не важно, кем я была до того, как вылупиться, — главное, что теперь я вылупилась и стала кем-то совсем другим. Да и вообще, меня ведь действительно нельзя назвать типичной богатой девочкой-выпендрежницей. Все знают про случай с «оральным сексом на диване» — даже учителя, хотя у них и нет доказательств. Ну да, да, на самом деле ничего не было. Я увидела хрен этого парня, но в рот я его не брала. Ну, понятно ведь… фу! Но мне нравится репутация, которую мне этот случай обеспечил, хотя в классе со мной многие так до сих пор и не разговаривают. Можно, пожалуй, сказать Хью, что меня собираются отчислить за то, что я слишком много занимаюсь сексом. Это должно его впечатлить. Ведь в прошлый раз, когда мы виделись, он мне сказал, что нам не следует больше встречаться, как раз потому, что у него, мол, опыта в этих делах в сто раз больше, чем у меня. «Я такое видел и делал, что у тебя бы челюсть отвисла, детка». Вот как он сказал. Так как тебе это, Хью? Я тоже много занимаюсь сексом. Мы оба испорченные. Оба грустные, одинокие люди, и поэтому мы должны быть вместе. Как в той песне Тома Уэйтса, которую ты мне играл.
Ну да, у него было трагическое прошлое и все такое, но ведь и у меня тоже. Как насчет того, что мой папа умер, когда мне было девять, и тогда я узнала, что моим настоящим отцом был кто-то другой — какой-то мамин коллега? Или это какая-то слишком буржуазная проблема? На такое, наверное, не пойдешь жаловаться в службу социальной защиты, да? Я не видела своего отца — того, который настоящий, — уже больше года. Его никто не видел уже больше года. Еще немного подводки вот сюда. Но мою учебу в школе кто-то загадочным образом продолжает оплачивать. Так что я не могу даже сказать, что он умер. Хотя, может, и скажу. Я бы могла сказать, что у меня было два отца и они оба умерли, так что, возможно, на мне лежит проклятие. Правда, это все равно не так круто, как алкоголизм или торговля наркотиками. Ну, еще я бы могла сказать, что меня бьет мать, но это неправда. Она ударила меня только однажды — когда я сказала, что это хорошо, что папа умер.
Дисплей все это время здесь, и я время от времени посматриваю на картинки, плавающие вокруг. Их здесь пять, но я не знаю, какая мне нужна. Пока Молли думает про Хью, я все рассматриваю и рассматриваю их. Возможно, это первый случай, когда я, оказавшись в чьем-то сознании, чувствую, что меня связывает с этим человеком нечто большее, чем просто то, что вот я здесь и понимаю тебя просто потому, что оказалась у тебя в голове. Молли я понимаю на гораздо более глубоком уровне. Но мне нельзя с ней оставаться, надо понять, куда прыгать дальше.
Вот варианты:
— вид на рабочий стол в кабинете;
— вид (глазами водителя) из машины, которая едет по узкой дороге;
— вид на старушку, которая что-то жует;
— на старика, который читает газету;
— на еще одну старушку, но на этот раз — с розовыми прядями в волосах.
Я знаю, что, прыгнув в одну из этих картинок, могу оказаться где угодно. Мне во что бы то ни стало надо оказаться именно у Сола Берлема, потому что я понятия не имею, как вернуться на эту точку, если я заблужусь. Я еще раз изучаю картинки. На рабочем столе сидит мягкая игрушка. Руки на руле в машине — женские, с перламутровым розовым лаком на ногтях. Эти люди определенно не мужчины. Итак, остается выбрать из троих стариков. Может, все это — точки зрения дедушек и бабушек Молли, которые смотрят друг на друга или на своих знакомых? А где же тогда Сол Берлем? Где же его точка зрения? Я снова рассматриваю картинки — и никак не могу выбрать. Ни одна не кажется подходящей. Может, он умер. Но меня так и тянет остановиться на женщине с розовыми прядями. Точнее, я просто смотрю на нее и думаю, что она выглядит необычно, а сознание, быстренько распознав в этой мысли слово «интересно», уже хочешь не хочешь начинает переносить меня туда. Вот черт. Меня размывает… Я покидаю Молли. Но, прежде чем совсем исчезнуть, я пытаюсь заронить в ее сознание мысль: «Забудь Хью. Забудь его…»
Глава двадцатая
У ВАС ЕСТЬ ОДНА ВОЗМОЖНОСТЬ.
У вас… Я в темноте спускаюсь с холма, и огни города внизу сверкают, как отражение в воде. Планк, мой пес, не захотел подниматься выше — он словно ощущает здесь присутствие чего-то такого, чего не чувствую я. Похоже, это место ему не нравится как раз по той причине, по которой мне оно нравится. Он терпеть не может… что? Историю? Призраков? Меня уже ничем не удивишь. Итак, мы спускаемся. Прочь от древних, нависающих темной тенью воротных столбов, прочь от обсыпающейся стены из серого камня. Когда я здесь, я представляю себе, как перемещались и путешествовали люди верхом в те времена, когда не было машин, и понимаю, что тогда сюда не доносилось этого далекого вибрирующего звука: гудения электричества, которое вырабатывают и расходуют, рычания автомобилей и шума поп-музыки. Но я пойду туда, куда желает собака, — так проще. И я доволен собой, доволен, что могу вот так запросто отказаться от контроля. Но быть довольным собой не годится. Я не хочу испытывать по отношению к себе никаких эмоций. Хочу пустоты. Вот идиот: хотеть пустоты невозможно. Ее нужно просто к себе подпустить. Позволить ей медленно обволакивать меня всякий раз, когда я ни о чем не думаю.
Я теперь знаю, как выглядят мысли, но думать все равно сложнее, чем не думать.
Собака всерьез решила отсюда выбираться. Мы уже почти бежим по замерзшей, твердой грязи. Мороз. Плохо для растений — так всегда говорила моя мать. И конечно, скоро Рождество. Когда мы наконец спускаемся, я вижу огни вблизи: сотни белых, изготовленных с большим вкусом звездочек висят над дорогой, и до каждой можно дотянуться. Дерево у кольцевой развязки тоже украшено лампочками. Что теперь значит Рождество? Видимо, не больше и не меньше, чем и раньше. Лура вегетарианка, но она наверняка заставит нас устроить праздник. Она любит ритуалы. Елку мы уже поставили, но еще не нарядили. Лура не хочет звезд и мишуры — ей хочется украсить елку черными дырами, червоточинами и кварками. Хочет обернуть ее полотном пространства и времени. Я рассмеялся, когда она мне об этом рассказывала. Обещал посмотреть, что есть в магазинах. По крайней мере, я теперь хожу по магазинам. Хожу по магазинам и выгуливаю собаку. И ничего ужасного пока не произошло. Так все-таки лучше, чем все время сидеть взаперти.
Дисплей?
Он появляется. В центре экрана только одна полупрозрачная иконка: размытое изображение кучи зеленых листьев. Я прошу убрать картинку, и она исчезает.
Кто я?
Я — Сол Берлем.
Слава богу. Где я?
Иду по Фор-стрит. Я иду по Фор-стрит, но Планк хочет свернуть налево, мимо сырной лавки и оттуда — направо, домой. Ему уже не терпится попасть домой. А впрочем, нет. Он пробегает мимо нашей входной двери и бежит дальше, и его нос, словно стрелка, указывает на то место, где стена соприкасается с тротуаром. Ах да, это второе мое любимое место в городе.
Где я?
Пока я стою здесь, собака нюхает какую-то траву, пробивающуюся сквозь асфальт. Да, вот пространство, которое мне нравится. Это действительно настоящее пространство, пустота, обнесенная четырьмя стенами. В последнее время здесь понавешали разных табличек, поясняющих, что здесь ведется строительство по заказу тех-то и тех-то, и рассказывающих о том, какие неприятности с тобой произойдут, если ты осмелишься сюда сунуться. Это как-то все портит. Без знаков было лучше. Пустое пространство, окруженное стеной: дом без комнат и крыши, а под ногами — розовая почва Девоншира. Мне это нравится. Напоминает о моем самом любимом месте в городе — замке. Замок — это ведь, по сути, то же самое: стены, вознесенные вокруг пустоты. У меня над рабочим столом висит открытка с замком. Это аэроснимок, фотография, сделанная с одного из вертолетов, которые в ясную погоду вечно тарахтят у нас над головой. Сверху замок похож на серое каменное кольцо, забытое кем-то на холме, — сорванное, вероятно, с пальца какого-то местного великана. Туда, кстати, можно сходить: заплатить за билет и войти в круг пустого пространства, обнесенного стеной. По-моему, это здорово. Смотришь на эту пустоту и стену вокруг нее и думаешь: «И на что же тут смотреть? Интересно, стены здесь — для того, чтобы не выпустить наружу пустоту или чтобы не впустить внутрь город?»
Теперь я удивительным образом знаю, из чего состоит камень. Но до сих пор ничего не знаю о том, кто придумал пространства. Кто изобрел пустоту? И кому взбрело в голову чествовать ее здесь? Ну конечно, люди не знают, что чествуют пустоту (хотя могли бы знать, ну правда, грех не знать!). Они-то думают, что пришли осматривать нечто, нечто осязаемое — но ведь на самом деле его здесь уже давно нет. Они думают, что, если побывать в пустом пространстве, обнесенном стеной, можно совершить путешествие во времени. Но я и в этом тоже кое-что смыслю.
Почему он никак не подумает о названии города, в котором находится?
Где я?
Я перешел через улицу и теперь стою у входа в церковь — в ту церковь, куда мы ходим каждый вечер, просто так, на всякий случай. Мы не молимся, но, возможно, в том, что мы делаем, есть что-то от молитвы. Мы входим внутрь и сразу выходим — на всякий случай. Я даже не знаю, какая именно это церковь, хоть и хожу туда каждый вечер. Я предположил однажды, что это, вероятнее всего, англиканская или католическая церковь, но у нее нет названия — никакого конкретного святого или чего-нибудь в этом роде. Но каждый четверг сюда приходят веселые люди в самодельной одежде и затевают там внутри что-то очень радостное. Ну, во всяком случае, они всегда выглядят очень радостно, когда выходят после этого на улицу. По-моему, в остальные вечера они обходят дома и торгуют чем-то невидимым типа надежды или спасения. Лура раздобыла ключи от церкви, и никто не возражает, чтобы мы ходили туда каждый вечер. Верю ли я в то, чем они там внутри занимаются? Да. Теперь мне не остается ничего другого. Вот только интересно, а они бы сами верили в это, если бы знали то, что знаю я?