Наваждение
Шрифт:
А месяца за три до этого послан я был в Борщаговку в гетманский обоз за порохом. Подъезжаю на вечерней заре. Смотрю - за селением на поле стоит высокий помост, кругом - в две шеренги солдаты при оружии и с барабаном. За ними казаки, бабы, простой народ. На помост вводят двоих, развязали им руки, они крестятся.
Я лезу с конем прямо на народ, вглядываюсь... Господи, Кочубей!.. Старый, седой, бородой оброс, голова трясется. Палач схватил его за курчавые волосы, пригнул к плахе и ударил топором по шее, как мясо рубят...
У меня глаза закатились, закачался в седле. Народ валит назад, расходится... И мимо меня на вороном жеребце
Да... знать бы тогда мне в лицо гетмана Мазепу,- не разговаривал бы с вами сейчас!
А Матрену, говорят, казаки в обозе задушили попонами в ту же ночь.
КОММЕНТАРИИ
НАВАЖДЕНИЕ
Впервые напечатан в сборнике А. Толстого "Наваждение. Рассказы 1917-1918 гг." изд-ва Южно-русского общества "Печатное дело", Одесса, 1919. Перепечатывался в сборниках и собраниях сочинений автора.
Рассказ предположительно датируется 1918 годом. "Наваждение" (как и незадолго перед тем законченный очерк "Первые террористы") представляет собой как бы первый, начальный этап работы писателя над темой петровской эпохи, работы длительной, протекавшей на протяжении большого периода творческого пути, приведшей его к созданию романа "Петр Первый". Пробуждение интереса к прошлому России, в частности к эпохе Петра I, было обусловлено стремлением писателя исторически осмыслить бурную революционную современность 1917-1918 годов.
Обращение к исторической тематике сопровождалось у А. Толстого поисками новой повествовательной формы, языка прозы. Писатель вспоминал позднее о пережитом им в 1914- 1917 годах творческом кризисе и о том, как неудовлетворен он был бесцветным, невыразительным стилем многих литературных произведений той поры.
В своих исканиях яркого, выразительного, "пластического" языка А. Толстой обратился к изучению старинных документов, хранивших в себе отпечаток живой образной народной речи: "Покойный историк В. В. Каллаш, узнав о моих планах писать о Петре I, снабдил меня книгой: это были собранные профессором Новомбергским пыточные записи XVII века, так называемые дела "Слова и дела"... И вдруг моя утлая лодчонка выплыла из непроницаемого тумана на сияющую гладь... Я увидел, почувствовал,- осязал: русский язык.
Дьяки и подьячие Московской Руси искусно записывали показания, их задачей было сжато и точно, сохраняя все особенности речи пытаемого, передать его рассказ... В судебных (пыточных) актах - язык дела, там не гнушались "подлой" речью, там рассказывала, стонала, лгала, вопила от боли и страха народная Русь. Язык чистый, простой, точный, образный, гибкий, будто нарочно созданный для великого искусства. Увлеченный открытыми сокровищами, я решился произвести опыт и написал рассказ "Наваждение". Я был потрясен легкостью, с какою язык укладывался в кристаллические формы. Рассказ этот я читал во время путешествия с вечерами художественного чтения по городам (осенью 18-го года) и рукопись потерял. Спустя два месяца, издавая в Одессе книжку рассказов, я от слова до слова, до запятой (пропустив только одно место в несколько слов) вспомнил его наизусть..." (Поли. собр. соч., т. 13, стр. 567-568).
Фабула рассказа заимствована из "Дела об иеромонахе Севского монастыря Никаноре, присланном из Монастырского в Преображенский приказ, вследствие объявления им за собою государева дела". Документ этот, опубликованный
"По вышеписанному великого государя указу иеромонах Никанор в Преображенский приказ принят и перед стольником князем Ф. Ю. Ромодановским с товарыщи росспрашиван, А в росспросе сказал, в нынешнем, 707 году, в июле месяце, был он в Киеве, ходил из Севска из Спасского монастыря в Печерский монастырь... с крылошеником с старцем Трифилием, да того ж монастыря с крестьянином..., а имени и прозвища его не упомнит. И в Киев шли чрез Батурин в августе месяце, в мимошедший успенский пост, и, пришед в Батурин, сели на базаре, на площади, за городом, возле Земляного валу, на скамьях, которые были в торговое время в шинках: и увидя их, черкашенин батуринский казак... спросил: кто они таковы и откуда? ...И тот-де казак позвал их к наказному гетману к Василию Кучубею, а говорил им, что он, гетман Василий Кучубей, к странным и к прохожим людям милостив и подает подаяние, милостыню И они... пришед к Васильеву дому Кучубея, вошлк в церковь... к вечерне, а у вечерни была жена его Васильева Любовь. И по отпуске вечерни, как она пошла к себе в сад, ей они кланялись, и она их спросила, что они за люди и которого города? И они ей сказались... И она их позвала к себе в дом ужинать и ночевать и приказала челяднику своему Ивану Иванову взять их и отвесть к себе на двор..." (Н. Новомбергский, Слово и дело государевы (Материалы), т. II, Томск, 1909, стр. 18. "Известия Томского университета", книга XXXVI).
Последующие эпизоды рассказа А, Толстого - посещение странниками дома Кочубея; поручение, которое дает последний Никанору; уход обоих монахов в Москву; взятие их там под стражу - тоже заимствованы писателем из обстоятельных показаний Никанора по данному делу.
А. Толстой, однако, свободно отступает в ряде случаев от исторического документа. Старец Трифилий, упоминаемый в деле как спутник Никанора, превращен в повести в молодого послушника Встречи его с дочерью Кочубея Матреной и образ этой красавицы казачки являются тоже плодом творческой фантазии писателя.
В "Наваждении" А. Толстой не показывает нам наиболее крупных исторических событий эпохи. Строя сюжет рассказа и основном на передаче интимных, любовных переживаний героя, свое внимание писатель сосредоточивал на разработке общего историко-бытового фона и колорита старого языка. "Наваждение" перекликается некоторыми звеньями своего сюжета с отдельными мотивами "Полтавы" Пушкина, давая, однако, иную трактовку фигуры Матрены (у Пушкина Марии).
Как видно из рукописи, хранящейся в архиве писателя, первоначально рассказ назывался "Лунный свет", затем это заглавие было заменено другим "Наваждение", которое сохранилось во всех переизданиях.
Рукописный текст "Наваждения" мало отличается от текста ряда печатных изданий рассказа. Имеются лишь небольшие разночтения. Так, например, после слов Трифилия: "Многое передумал, лежа в подвалах на гнилой соломе. Так и положил - быть греху с одной Матреной, а не быть - замучаю сам себя..." (см. стр. 75), в рукописи стоит следующая фраза: "Теперь-то я знаю, что была она волшебница, и многих испортила, и сам Мазепа был ею порченный". Эти слова, подчеркивавшие особенно резко волшебную, колдовскую силу любовных чар Матрены, писатель в печатном тексте опустил.
Печатается по тексту II тома Собрания сочинений Гос. изд-ва "Художественная литература", Л. 1935.