Наваждение
Шрифт:
— Открой минеральную воду, — попросила она.
Я достал из холодильника ледяную, запотевшую, цвета зеленой сливы бутылку и поспешно открыл, о ц а р апав при этом палец о металлический зубчик крышки. Посмотрел на выступившую капельку крови и слизнул ее.
— Будь осторожен, — сказала Лера.
Я сел на стул, она подошла, уселась мне на колени, обвила мою шею своими гибкими, теплыми руками, нежнее которых нет, наверное, на всем свете, участливо посмотрела мне в глаза, ласково поцеловала в губы и, отстранившись, спросила:
— Почему ты сегодня такой грустный, милый? Что-нибудь случилось?
— Нет, все в порядке, — сказал я, мягко высвобождаясь
— Ляг, поспи, — заботливо сказала Лера. — Хочешь, я постелю?
О, боже, сколько коварства может быть в человеке. Каким же я был счастливым болваном. А ведь первые, едва уловимые струйки дыма уже давно предупреждали об опасности пожара. Но оглушенный собственной любовью я ничего не замечал, не видел, не слышал. Казалось невозможным, просто невероятным, что она может быть с другим. Это начисто исключалось, Осторожный и наблюдательный человек давно бы обратил внимание на опасные симптомы. Вор уже крался к моему счастью.
Я лег одетый на кровать, подложил руки под голову и стал думать: как трудно будет убить эту любовь. Я знал это точно. Растоптанная, окровавленная, измученная, она будет вновь и вновь подниматься и заполнять меня. И каждый удар, каждый пинок в нее будет пинком по моему собственному, бедному, изболевшемуся сердцу.
С ревностью покончено. Исчез предмет ревности. Отныне некого будет больше ревновать. Птичка улетела. Не устерег. Плохой у нее оказался караульщик.
— Милый, ты будешь ужинать? — Лера села рядом со мной на тахту и осторожными, вкрадчивыми пальчиками погладила мне лоб, волосы. Что-то она учуяла своим аккуратным, чуть вздернутым носиком. Нет, слишком она самоуверенна и слишком уверена во мне, в моих чувствах. А ее трон уже шатался. Его раскачивали изо всех сил мое унижение, обида, злость, скоро к ним присоединятся ненависть и месть — угодливые слуги оскорбленного рогоносца. Тогда дело пойдет живее.
Я все также молча лежал на спине, подложив сцепленные руки под голову, стиснув зубы и чувствовал как чернота разливается по моему лицу, как оно все больше каменеет.
Теперь я не могу понять — почему тогда я сдержался, не сказал ей, что все знаю, не заорал, не оскорбил, не ушел, хлопнув дверью. Не знаю. Мне казалось, что есть какой-то смысл в том, что я молчу. Она была уверена, что я ничего не знаю, ни о чем не догадываюсь и вела себя как принцесса с подданным, жалко выпрашивающим ее подачку. Я еще выжидал чего-то, а пока играл….
Но, увы, это еще не было концом. Я еще не знал этого. Это было только началом, преддверием конца. Конец скоро последует. А пока вернемся к истокам этой истории.
Я лежал лицом кверху, подложив кулаки под голову, а Лера ходила по комнате. Плавные, неторопливые движения, горделивая осанка, чуть намеченная в уголках губ улыбка. Она играла заботливую, честную жену, гордую своей верностью. И все равно в ее наигранно-ласковом голосе, ртутно поблескивающем взгляде, этой змеящейся в губах улыбке просвечивали скрытое торжество, превосходство и насмешка: «Он лучше, сильнее, красивее, а ты пигмей, ничтожество. Я только терплю тебя, а его люблю. Ты опутал меня, купил, привязал деньгами, сделал своей рабыней, я завишу от тебя. Меня ты покупаешь, мнешь руками как вещь и стережешь как пес, чтобы самому, жадно сопя, обгладывать, словно лакомую кость. А ему я отдаюсь сама и только с ним, с ним я свободна, с ним, только с ним я чувствую себя счастливой».
Однажды в командировке я разговорился с молодым, лет тридцати, шофером автобуса. Он был худенький, русый, белозубый, с приятной улыбкой на интеллигентном лице. Оказалось, год назад он развелся и переехал в этот город. «Почему развелся?» — скорее машинально, чем из настоящего интереса спросил я. «Да так, не ладил с ее родителями». Я сразу все понял. «Ты очень любил ее?» — спросил я. Он неохотно ответил: «Да….» «Она изменяла?» — напрямик спросил я. Он был слишком хорош, чтобы не изменить ему. Шофер в одну секунду не просто побледнел, а побелел. Очевидно, ему стоило труда сдержаться. Он лишь неопределенно пожал плечами.
Я не стал продолжать разговор. Рана была глубокой и еще кровоточила. Я умею вскрывать людей как консервные банки, но что он мог еще рассказать о себе — о своих муках, о горьких, сухих слезах, которые проложили глубокие борозды в его сердце. Он нашел в себе силы обуздать свою страсть и уйти. Смогу ли я? Умом понимаешь, что надо, а сердце не хочет подчиняться. Оно живет по своим, неведомым разуму законам. Прав был поэт — если женщина не любит, ты с нею лишь — натерпишься стыда. Надо уйти, понимаешь это, а хоть плачь — не можешь — не хватает воли сделать последний шаг. Все парализовано страхом потерять ее….
— О, я совсем забыла, — весело сказала Лера, — у меня есть пригласительный на два лица в Дом кино. Новый французский фильм. Пойдем?
Я кивнул. Все лучше, чем сидеть дома. Можно на некоторое время забыться, спрятаться от самого себя. Мы быстро собрались, взяли такси и спустя короткое время были на месте. У Дома кино, как обычно, стояла толпа страждущих: «Нет лишнего билетика?» Лера гордой походкой с гримаской превосходства, нарядная, молодая, красивая, благоухающая дорогими духами, проследовала внутрь. Я как побитая собака покорно шел рядом. Сейчас на моем лице не было обычного самодовольного выражения превосходства, хозяина этой красоты.
Фильм я не воспринимал. На экране двигались словно тени, говорили, что-то делали какие-то мужчины и женщины, но я был слишком далек от всего этого.
Мы возвращались пешком, Лере захотелось прогуляться. Она была в восторге от фильма, от чужой светской жизни, прекрасных туалетов женщин, красивых мужчин, роскошных лимузинов, дорогих ресторанов….
Я вяло поддакивал. У меня было чувство, будто я, спотыкаясь и ничего не соображая, бреду с собственных похорон. На душе было пусто и омертвело, как на кладбище. Я был банкротом, Узнавшим, что все его состояние вылетело в трубу.
Все последующие дни подтвердили: да, Мила права. Надо было быть только чуточку внимательней. Верно говорят — последним об измене узнает муж. Но я был слишком ослеплен собственным счастьем. Даже перед демонстрацией фильма в Доме кино она ухитрилась оставить меня на десяток минут под предлогом, что ей надо срочно позвонить подруге. Подруге….
Раньше я обычно не обращал на это внимания. Сколько существует таких мелких уловок для простаков вроде меня.
Кто же оказался моим счастливым соперником. Смешно сказать. Двадцатидвухлетний, модненько одетый, с пушком на румяных щеках Шустрик. Она не понимала, что он ее не принимает всерьез, что он только развлекается с ее красивым телом, что этот франтик ничем не поступится ради нее. Впрочем, возможно, она, это маленькое чувственное животное, не задумывалась над этим. Для всего остального у нее есть я. Потому и вышла за меня замуж. Вернее продала себя замуж. Иногда, дурачась, она напевала: «Старый муж, грозный муж…» Я тихо млел, был на грани сладкого помешательства и не упускал ни одного удобного момента, чтобы обнять и поцеловать ее. Она игриво отбивалась: «Перестань!»