Навеки — девятнадцатилетние
Шрифт:
И поровну себе и Старыху налил остатки из графина. Как раз два стакана получилось:
— Держи, не кашляй!
После этого срочно был вымыт графин, заново налит из-под крана. Китенев насухо обтёр его полотенцем, водрузил на прежнее место посреди стола. И ещё шахматы расставил на доске: люди в шахматы играют, полезным умственным делом заняты. И радиоточку включили погромче.
Оказывается, вчера вечером Аветисян заговорил вдруг: дождался тишины и заговорил. Из самых первых слов, сказанных им в палате, было: «У меня дочка маленькая родилась». А огромные глаза на худом лице спрашивали: будет ли у дочки жив отец? По общему мнению, выходило,
Вот она и вошла в палату, пока Третьяков спал. А посреди стола стоял графин, налитый самогонкой. Прятать что-либо в палате — быстрей только попадёшься, а так стоит графин на своём месте, никому и в голову не стукнет проверять, что там. Но начмеду показалась вода мутноватой. И, обнаружив непорядок, заботясь исключительно о здоровье ранбольных, она при общей сгустившейся тишине взяла графин в руку, ещё раз посмотрела на свет, нахмурилась грозно, пробку стеклянную вынула, понюхала и изумилась. Самой себе не поверив, налила на донышко стакана, отпила и в тот же момент выскочила искать замполита госпиталя.
Третьяков доедал застывшую, как студень, синеватую овсяную кашу в тарелке, а все в палате такие серьёзные сидели, такие серьёзные, вот-вот смех грянет. Оттого, что он полночи не спал, от выпитой самогонки все у него сейчас перед глазами было прояснённое, словно другое зрение открылось. И свет зимний казался сегодня особенным, и белое небо за окном, и снег, подваливший к стеклу снаружи. Каждая ветка дерева была там вдвое толще от снега, который она качала на себе.
Он смотрел на всех и видел одновременно, как они с Сашей идут по городу и месяц им светит. А может, этого не было?
Он ведь уже не надеялся найти эти бараки. Под конец злился на себя: чего он идёт? Кто ждёт его? И возвращался несколько раз, а потом снова шёл. И представлялось мысленно, как Саша увидит его, обрадуется, поразится. А Саша не узнала его. Она стояла одна перед крыльцом, сильно мело с крыши, фонарь над дверью светил, как в дыму.
— Саша! — позвал он.
Она обернулась, вздрогнула, попятилась от него.
— Саша, — говорил он и шёл к ней. Потом догадался остановиться. — Это я, Саша, это же я. Мне соседка сказала, что у тебя мама заболела.
Только тут она поняла, узнала, заплакала. И плакала, вытирая варежками слезы:
— Мне страшно уходить отсюда. Она такая худая, такая худая, одни жилочки. У ней сил нет бороться.
Он загораживал её от ветра спиной, а сам замёрз так, что губы уже не могли слова выговорить. Когда шли обратно по городу, Саша спросила:
— У тебя есть что-нибудь под шинелью?
— Есть.
— Что?
— Душа.
— Ничего не пододето? — ужаснулась Саша. — Пошли быстрей.
Он шёл, как на деревянных ногах, вместо пальцев в сапогах было что-то бесчувственное, распухшее. А Сашины валенки мягко похрустывали рядом, и месяц светил, и снег блистал. Все это было.
Подошёл Старых, сел к нему на кровать:
— Ноги не поморозил?
— Нет, немного только.
— Его благодари. — Старых указал
Он рукавом байкового халата утёр вспотевшее от самогонки лицо:
— Молодые, учить вас… Запоминай, покуда я живой! А Третьякову с тем, что было у него сейчас на душе, как богатому, казалось, каждый из них чем-то обделён. Шлёпая тапочками, пришаркал Ройзман, сел к нему на кровать:
— Так вы, Третьяков, в училище были в первой батарее? Знаете, мне кажется, я вас помню.
Ройзман теперь всю свою жизнь заново проходил по памяти и то, что зрячим не замечал, хотел задним числом увидать. Только вряд ли он помнил Третьякова: среди курсантов ничем особенным он не отличался. А в памяти крепче всего застревают те, с кем что-нибудь смешное случалось. Был, например, у них во взводе курсант Шалобасов, тот с первого построения запомнился. Вышел от батареи с ответной речью, голос — будто каждым словом врага разит. И сказал так:
— Мы прибыли сюда хватать верхушки артиллерийской науки…
Этого уже никто не забыл. Только трудно давались ему «верхушки артиллерийской науки». В сорок первом году, когда брали Калинин и ворвались наши танки с десантом автоматчиков, был в том десанте и Шалобасов, в валенках сидел на броне. Взрывом снаряда сбросило его с танка, ударило о мёрзлую землю. В себя он пришёл, но память отшибло накрепко. Иной раз ничего невозможно было ему вдолбить. И помогали ему и помирали над ним со смеху. А разыграть его вообще ничего не стоило. Подойдут с серьёзными лицами: «Слыхал, Шалобасов, вчера Белан опять азимут потерял…» Тому дурная кровь в голову, глаза выпучит и уже готов идти требовать, чтобы курсанта Белана привлекли за утерю казённого имущества. Вот Шалобасова и Ройзман не забыл, заулыбался сразу.
— А помните, у нас на уроке артиллерии одному курсанту налепили бумагу на стекла противогаза?
— Да, да, да! Это были вы?
— Нет. Акжигитов.
Тут все заговорили о противогазах. В училище как только не мудрили над курсантами! У Третьякова это ещё в памяти было, как вчерашнее. И бегать заставляли в противогазах по морозу с полной выкладкой. И спали в них. Спать, правда, курсанты быстро приладились: вынул клапан и дыши… Но у старшин они тоже были не первое поколение. Подкрадётся ночью старшина, пережмёт гофрированную трубку, а курсант дышит хоть бы что, спит себе, сны видит. Утром в бязевых нательных рубашках все бегут на зарядку, пар от всех валит на морозе, а провинившийся скалывает сапёрной лопаткой жёлтый лёд, за ночь намерзавший на углу казармы.
— Акжигитов мастер был спать с открытыми глазами. За день и так намёрзнешься в поле, а тут придумали ещё на занятиях сидеть в противогазах. Лицу от резины тепло, стекла от дыхания запотевают, спят все, один Акжигитов глядит. Вот и налепили бумажки на стекла. Его вызвали к доске, он вскочил — все, как в дыму. Идёт, на столы натыкается…
Ройзман смеялся вместе со всеми, словно самое дорогое вспомнив. Для него теперь только то зримо, что было в прошлой жизни. А тогда ледяного взгляда голубых его глаз побаивался Третьяков. Входил капитан Ройзман на занятия, щеки после бритья блестят, раздражение на шее припудрено. Вызовет к доске, а взглядом держит на дистанции. Но особенно гордой была у него походка: на прямых ногах, не сгибая колен. После узнали: в самые первые дни отступления, в Прибалтике ещё, был он ранен в обе ноги. Оттого и походка у него такая — поневоле журавлиная.