Навеки твой. Бастион. Неизвестный партнер
Шрифт:
Много раз я оставался здесь до поздней ночи. Я разжигал костер у реки, варил в походном котелке кофе и пил его из старой жестяной кружки. Я любил сидеть в темноте, освещаемой всполохами костра, слушая потрескивание горящих веток. Я сидел, погрузившись в ночные звуки, но птицы уже умолкали, одинокий кабанчик рыл землю в кустах, и изредка квакали лягушки. Все остальное было спокойным и тихим, как звезды надо мной, как горы вокруг.
Сегодня у меня не было с собой удочки, и я вышел просто прогуляться, чтобы
Становилось холодно, я был легко одет, в обычных ботинках, куда вскоре набился снег, и мне ничего не оставалось, как вернуться к машине.
Нет, с таким настроением нельзя сюда приезжать. Долина слишком узка, она давит на мозг, на сердце, на глаза. Я не мог расслабиться и был всецело поглощен самим собой, хаосом мыслей и беспорядком впечатлений.
Нужна была более основательная встряска.
Въехав в город, я сразу свернул к дому, принял душ, сменил рубашку и галстук и направился в один из лучших ресторанов. Галстук был необходим, потому что без него тебя не станут обслуживать в баре. Можно, конечно, сидя в ресторане, попросить официанта принести тебе аперитив. Но я всегда любил сам выбирать свои напитки.
Было еще рановато, и бар казался полупустым или полуполным – кому как нравится. Я взобрался на высокий стул у стойки и заказал двойное виски.
В баре сидела женщина. В этом ресторане при гостинице всегда бывает женщина в баре. Это как раз одно из тех мест в городе, где всего вернее можно встретить такую женщину. Здесь даже можно выбирать среди разных возрастных групп и цен.
Сзади ей можно было дать не больше двадцати. На ней была широкая черная шелковая юбка с туго затянутым поясом. Длинные ноги, распущенные волосы того золотистого оттенка, который не оставлял сомнений в том, что они крашеные.
Когда она повернулась ко мне, я понял, что ей ближе к пятидесяти, чем к двадцати. На лице ее не читалось никаких иллюзий. Но это было как раз то, что мне надо.
Наши глаза встретились, и я, кивнув на свой бокал, вопросительно посмотрел на нее. Она поднялась и подошла ко мне, вихляя бедрами и облизывая губы. Но облизывалась она не на меня, а на джин и мартини, которые тут же заказала за мой счет.
– Можешь называть меня Солнце, – сказала она голосом неисправного радиоприемника.
– Зови меня Месяцем, – ответил я.
Лицо ее – все в морщинах – больше предназначалось для интерьеров и комнатного освещения, чем для пленэра. Я сильно сомневался, сможет ли она отличить голову форели от хвоста. Было очевидно, что никогда в жизни она не пила кофе из походного котелка, а если это когда–то и случалось, то очень–очень давно. Глаза были светлыми, размытыми джином, а губы большими, широкими, привыкшими пить прямо из горлышка. Я стал называть ее Солнцем.
– Я собираюсь поужинать, – начал я.
– Могу посидеть с тобой за компанию, – отозвалась она. – Но сама я никогда не ем после четырех. Просто не могу.
Мы прошли на балкон, сели за столик и оттуда наблюдали за немногочисленными постояльцами отеля. Единственными туристами здесь была пара англичан с красными лицами в зелено–коричневых кепках. Остальные – коммивояжеры, бизнесмены и более или менее профессиональные участники различных семинаров.
– Я переезжаю, – проговорила она.
– Каждый вечер? – уточнил я.
– Из района Лаксевог в Сандвикен. Я только что обзавелась новой квартирой. – Она следила за дымком своей сигареты, медленно поднимавшимся к высокому потолку.
Прошло часа два, прежде чем злой официант принес мне подгоревший бифштекс с переваренными овощами. Но картошка была хороша.
– Если хочешь, я могу пригласить тебя к себе на новую квартиру, – продолжала она.
– Правда? Меня всегда очень интересовали квартиры.
У нее были глубокие морщины у рта и крупные поры на коже.
– Только квартплата жутко высокая.
– Да? А у меня, к сожалению, дырявый кошелек и на счету почти ничего нет, так что…
Мы вышли. Квартира ее была не в Сандвикене (если только она не называла Эврегатен Сандвикеном) и выглядела не очень новой. Но здесь нашлась нераспечатанная бутылка хорошего виски.
– Кто–то забыл, – сказала она и боком оперлась о стену.
Я чувствовал себя неважно, да и она выглядела не слишком хорошо. Лицо ее не оставляло никаких иллюзий, как, впрочем, и тело, когда она разделась.
И я ничуть не удивился, когда она вышвырнула меня из своей квартиры, потому что я мог любить ее, только как немолодой уже участник марафона, неудачно бежавший дистанцию в дождь и занявший какое–то место между 80–м и 90–м. Я любил ее, как древнегреческий гонец, который, едва достигнув цели и передав послание, умирал тут же у ее ног; я любил ее, как старый цирковой слон после долгих гастролей и бесконечных туров на манеже; я любил ее со страстью тлеющих углей в полуразвалившейся голландской печке в доме, который не топили много лет.
Так что я не удивился, когда она вышвырнула меня, не дав даже надеть брюки. И я стоял внизу в темном подъезде и целый час (как мне показалось) возился, чтобы надеть нужную штанину на нужную ногу.
На улице меня остановили какие–то подростки, прижали к стене, вывернули карманы и, забрав оставшиеся деньги, удрали. Я стоял, прислонившись к стене, и смотрел им вслед, не в силах что–либо предпринять.
Кое–как я добрался до дому. Проснувшись рано на следующее утро, я сказал сам себе: единственный метод очищения, действующий наверняка, – это правда…