Навеки твой

Хокинс Карен

– Добрый день, Грегор. – Она лихорадочно соображала, о чем говорить дальше, и тут ее взгляд упал на книжку, которую Грегор держал в руке: – Что это у тебя?

Грегор взглянул на маленький томик без особого удовольствия:

– Шелли.

– Поэт? – удивилась Венеция.

– А кто же еще? – спросил он с иронией, несколько сбитый с толку неодобрительным тоном Венеции. – Как тебе известно, я иногда читаю.

– Да, конечно… однако Шелли?

Грегор выпрямился, отделившись от притолоки. На мгновение ему почудилось, будто комната

наклонилась куда-то вбок, и Грегор сообразил, что выпил слишком много рома. До того, как попал в теплую комнату гостиницы, он этого не осознавал.

Не прислонись он снова к притолоке, чего доброго, грохнулся бы на пол и проиграл бы пари. Важное пари, вопрос его чести, ведь он поставил на кон сто фунтов в доказательство того, что Венеция – женщина необыкновенная, не похожая на других.

Он взглянул в окно из-за спины Венеции. Занавески были раздвинуты не во всю ширину, и тем, кто находился во дворе гостиницы, была видна только самая близкая к окну часть комнаты. Надо раздвинуть шторы до конца, иначе Рейвенскрофт и Чамберс не увидят свидетельство того, насколько они заблуждались насчет Венеции.

Подобраться к окну таким образом, чтобы не выдать своего состояния, было нелегкой задачей. Венеция вряд ли одобрила бы его появление в пьяном виде.

Нет, встретить его с возмущением могла бы именно женщина обычная. Венеция попросту высмеяла бы его, а после подшучивала бы над ним в каждую из их последующих двух тысяч встреч, что гораздо хуже, чем быть обруганным или прогнанным с глаз долой. Уж Венеция-то знает, что для мужчины самое обидное!

Грегор бросил взгляд на книжку у себя в руке, лихорадочно соображая, что надо с ней делать. Ах да. Этот болван Рейвенскрофт вообразил, будто Венеция придет в восторг от такой чепухи.

Ладно, пора начинать игру! Грегор улыбнулся и посмотрел на Венецию, от души желая, чтобы она повела себя в соответствии с его мнением о ней, но в эту минуту она прошла мимо горящего камина, и вновь стало очевидно, что на ней все еще нет нижней юбки. На мгновение он увидел сквозь просвечивающую ткань платья ее ноги во всей красе изящных линий, ее округлые колени и соблазнительные бедра. Все, на что он был способен сейчас, – это смотреть на нее, умирая от желания. Он открыл было рот, но не смог выговорить ни слова.

– Грегор?

Он сообразил, что таращится на нее с дурацким видом. Черт побери, пари он наверняка не выиграет! Грегор откашлялся и заговорил:

– Я принес тебе кое-что. Ты занята?

Она покачала головой, положив одну руку на бедро, а другой опершись на спинку кресла. Эта поза произвела на Грегора весьма сильное впечатление, ибо грудь Венеции приподнялась.

Грегор затаил дыхание. Он, разумеется, всегда замечал, что фигура у Венеции приятно округлая, но почему-то не принимал во внимание, насколько красива ее грудь. Красива не холодной красотой живописного изображения, а теплой, плотской прелестью живого женского тела.

Господи, как же он умудрился не заметить

эту грудь? Такую полную и такую восхитительную!

Грегор заставил себя перевести взгляд налицо Венеции.

– Мне необходим свежий воздух, – скорее проскрежетал, нежели проговорил он.

Венеция нахмурилась:

– Свежий воздух? Почему? Тебе нездоровится?

– Нет-нет, это просто… – Он помахал рукой. – Здесь очень душно.

Он наконец решился отделиться от притолоки и зашагал к окну. Страсть сделала более твердой его шаткую походку. Грегор раздвинул шторы, и в комнату ворвался яркий дневной свет.

Так. Теперь он может смотреть на Венецию, не опасаясь увидеть более того, что она показала ему, сама о том не ведая. Он поправил пальто и постарался дышать как можно глубже, чтобы утихомирить взбунтовавшуюся плоть.

Он обернулся.

Проклятие!

Свет из окна упал на вырез платья Венеции, над которым выступала верхняя часть ее груди, и теперь эта часть обрела нежнейший кремовый цвет.

Грегор насупился.

Венеция округлила глаза и нервным движением скрестила руки на груди.

Грегор начал медленно краснеть.

«Черт бы побрал этот ромовый пунш!»

Впрочем, вчера он не пил ром перед тем, как поцеловал ее. Значит, дело не в пунше, а в нем самом. И в ней.

Он вступал в близкие отношения со многими женщинами, но ни одна из них не вызывала у него столь сильного влечения.

Скорее всего их дружеские отношения служили Венеции защитой. Он знал ее маленькой девочкой со взлохмаченными кудряшками и множеством веснушек, знал подростком с плоской грудью вплоть до того лета, когда ей исполнилось пятнадцать. Потом он стал замечать, что она производит впечатление на мужчин, но не слишком сильное, чтобы об этом стоило беспокоиться. Он знал, что, когда она плачет, лицо у нее покрывается красными пятнами и бледнеет, если она чего-то испугается.

Ему бы следовало оставаться равнодушным, черт побери! Но случилось так, что когда он помчался ей на помощь, а потом увидел, с каким обожанием смотрит на нее Рейвенскрофт, то разглядел Венецию такой, какой она стала теперь, а не такой, какой она была, пока взрослела.

Короче, он увидел в ней женщину. И не просто как таковую, но как женщину умную, чувствительную и чувственную, такую, которой он доверял больше, чем… да больше, чем кому бы то ни было. Может, даже больше, чем своим родственникам.

За окном, во дворе Грегор заметил некоторое движение. Он пригляделся и узрел Рейвенскрофта и Чамберса, которые, стоя по щиколотку в снегу, изо всех сил старались изображать собеседников, увлеченных разговором.

Грегор снова посмотрел на томик стихов Шелли. Если он хочет, чтобы эта парочка оставила его в покое, то пора приниматься задело. Он сунул руку в карман, нащупал бархатный мешочек, в котором лежало ожерелье, и достал его:

– Венеция, я принес тебе кое-что.

Она посмотрела на мешочек без особого интереса: