Наводка на резкость
Шрифт:
Крючков (невозмутимо). Гарантированных триста, но я рассчитываю выработать четыреста.
Член комиссии. Я тоже получаю двести рублей и никуда не бегу.
Крючков. Видимо, вы двести рублей и стоите, больше вам не предлагают.
2-й член комиссии. Типичное рвачество.
Крючков (взрывается, не теряя, однако, чувства собственного достоинства). По-вашему, я рвач? Так я вам скажу, кто я такой. Я рабочий. Я лекальщик. Вам не надо объяснять, что это такое. Я рабочий высшей квалификации эпохи НТР. Я "сотку" кожей чувствую. Я тоже мог бы стать синим воротничком, родители меня в институт тянули, а Иван Спиридонович на уроках труда меня разглядел: "У тебя, говорит, золотые руки, такие руки, говорит, два раза в сто лет рождаются. Ты будешь руками думать и руками кормиться". Я пошел на завод, в инструментальный цех, учился только своему делу. У меня уже пять лет
Пономаренко (не теряя задора). А зубы стиснуть ты не мог?
Крючков. Так зачем, скажите, непрерывно жить со стиснутыми зубами? Что у нас сейчас: война? Недород? У нас сейчас мирное время. Я же не от работы бегу, от работы я еще никогда не бегал, мне чем труднее, тем интереснее. Я бегу от безделья. Утром прихожу в цех, а работы мне нет, два часа сижу ожидаю, полдня ожидаю, когда мне работу дадут. Заняться, конечно, можно. Козла забивать, как многие, но я как-то не приучился.
Член комиссии. А ты требуй работы.
Крючков. Почему я должен ее требовать? Что я - безработный? Я рабочий. Мое дело работу исполнять. А начальников надо мной вон сколько, ниже меня никого нет, все наверху. Я их работу делать не умею, сам бы тогда сидел в начальниках и поучал бы подчиненных: ты сам работу ищи. А я буду лишь зарплату получать.
Пономаренко. Вы в каком цехе, Крючков?
Крючков. В инструментальном корпусе.
Пономаренко. Давайте мы вас в первый корпус переведем.
Крючков. Там точно такая же картина. Скоро вы и оттуда заявления получите.
Пономаренко. Огорчили вы нас, Крючков. Руки у вас золотые, это верно, такие руки дороже стоят, тоже верно. Но я огорчен, Крючков, сильно огорчен. И оттого мне горько, что вы у нас такой благополучный.
Крючков. Вы ошибаетесь. Я вовсе не считаю себя благополучным. Мне еще детей надо вырастить и ремесло им передать. Я мечтаю много хорошего инструмента сделать, дом на берегу реки построить. А вот бездельничать я не хочу и не умею, вы уж извините.
Автор (выскакивает из своего тихого угла). Нет уж, не извиняю. То есть, конечно это вы меня извините, а я вас извинять не желаю. Я долго молчал, пока герои изливались передо мной, диктовали свою волю, не давая слово молвить. Сидел на совещаниях, читал письма, слушал исповеди, я хотел понять ваши души, хотел узнать, чем вы живы. Куда мы движемся? На чем стоим? Ради этого я перестал принадлежать себе и принадлежал только вам. Вот почему я молчал и не вмешивался, даже если видел, что совершается ошибка. Я хотел создать объективную систему наблюдения. Не знаю, насколько мне это удалось. В литературе всякая объективная система имеет право на субъективность. Но точно знаю: сто страниц молчания - это чересчур. Тут никакой автор не выдержит. Не могу молчать. Теперь вы меня послушайте, я тоже имею право на свой монолог. Внимание, я обращаюсь к вам, мои герои. К вам, Сергей Петрович Крючков. Вы великий лекальщик, и я знаю, вы еще докажете это, прославите не только себя, но и свой завод. И вы, Петр Григорьевич Пономаренко, великий кадровик. Я восхищен вами обоими. Так кто же из вас прав? Я заявляю ответственно: вы оба правы. И не надо вам спорить. Вам вообще не о чем спорить. Вы оба молодые, красивые. Петр Пономаренко красив идеологической красотой, у Крючкова красота нравственная, рабочая. Так что же делать? Чья красота сильнее? Вот что я вам скажу, ребята. Посмотрите вы друг на друга, улыбнитесь один другому. Вы же общее дело делаете. Красота у вас разная, а дело-то одно. И нет у нас другого дела. Ведь мы воспитаны, мы живем в атмосфере уважительных отношений между людьми. А вам вообще нечего делить. Сергей Крючков, ты срочно должен перевоспитаться. Задумано - сделано. Силой своей авторской власти объявляю: ты уже перевоспитался, Сергей, в тебе проснулась общественная жилка. Заяви об этом публично перед членами уважаемой увольнительной комиссии, которые тоже уважают себя и, несмотря на жертву, пришли сюда в надежде перевоспитать тебя. Ты осознал, Сергей, свои прегрешения?
Крючков. Хорошо. Уважаемые члены увольнительной комиссии, вы меня здесь убедили. Беру свое заявление обратно. Остаюсь на заводе и ничего не буду делать, только выколачивать работу для самого себя. Отдайте мое заявление, Петр Григорьевич, пойду обрадую свою жену Клаву. Не будем вспоминать об этом прискорбном эпизоде. Хотел я лодку моторную купить, гори она синим пламенем.
Пономаренко. Зачем же так, Сергей? Никто тебя ущемлять не
Крючков. Зачем же спешить, Петр Григорьевич, пусть все идет своим чередом. Знаете поговорку? Где бы ни работать, лишь бы не работать. Вот мы и освоим этот метод под руководством автора, решившего нас перевоспитать.
Автор. Не чувствую энтузиазма, Сергей. Ты перевоспитываешься с иронией. Я же являюсь принципиальным сторонником реалистического метода отражения действительности. Всем ясно, что русский умелец Сергей Крючков перевоспитался лишь на бумаге, от этого проистекает двойная неправда: первая - в искусстве, вторая - в реальной жизни. Очень легко предаваться перевоспитанию на бумаге, в жизни этот процесс куда сложнее. Поэтому вы вправе считать мой пламенный монолог непроизнесенным. Действие продолжается по законам действительности, а я - обратно в свой безмолвный авторский угол.
Пономаренко. Ох, Крючков. Ты неисправим. Твоя беда в том, что ты слишком хорошо знаешь наши законы. Но я тебя заверяю: придется тебе побегать ради собственного благополучия. Я тебе отказываю. Крючков (пишет резолюцию на заявлении). Получай свои бумаги и подавай на нас в суд. Пусть я проиграю это дело, но с музыкой. Мы возьмем себе лучшего адвоката, мы будем защищаться от твоего благополучия. А если ты передумаешь, Крючков, мы тебя не возьмем обратно. У меня все.
Крючков (многозначительно). Я не передумаю. До свидания. (Уходит.)
Пономаренко (в сторону автора). Прокурор на меня давно зубы точит. Ведь все это мы незаконно делаем. И комиссия наша, по сути, на граня закона существует. Есть кодекс законов о труде - КЗОТ, там сказано четко: подал заявление, тридцать дней - и ты свободен. Но мы хотим разобраться с каждым случаем, нам важно знать каждую причину, чтобы потом анализировать все это. Наша комиссия общественная, она кодексом не предусмотрена, так и существуем в непредусмотренном виде. Но если мы установим причины, нам легче будет избежать последствий. Вы не подумайте, у нас текучесть снижается. Если бы нам до конца года сдать три детских садика, мы вообще были бы на коне. Что, товарищи, на этом заканчиваем?
Члены комиссии покидают кабинет. Пономаренко и автор остаются одни.
Пономаренко. Честно сказать, трудно стало с людьми работать. С металлом работать становится все легче - вон сколько станков наизобретали, а с людьми труднее. Человек становится все более неподатливым. Эх, брошу все, пойду к генеральному директору, попрошусь на металл. Буду снимать стружку с обечаек. Я понимаю, времена меняются. И люди сейчас другие. У Крючкова своя гордость, я его уважаю. Но мне с ним трудно. Возможно, он меня перерос. А что делать? Положение, прямо скажем, безвыходное. Мне как-то мой старый товарищ, начальник цеха, жаловался: "Рабочие стали капризные, требовательные". А я ему говорю: "Петя, - его тоже Петей зовут, - рабочий класс у нас один, у меня других рабочих для тебя нету, придется тебе работать с теми рабочими, которые есть в наличии". Умом я это понимаю, а вот сердцем... Так и тянет иной раз кулаком по столу хлопнуть. Я знаю, что вы скажете: ностальгия по кулаку, кулак-де, отжил свое. Но где выход? В доброте? Проиграйте вариант доброты, сами увидите, что получится. Я с Крючковым держался жестко. Пусть мы с ним сейчас не сошлись, но, я уверен, он одумается, он вернется к нам. Он оптимист. Там ему не дадут такой работы, какая ему по душе. А мы показали, что ценим его. Так что я не считаю это дело проигранным. Это уже не первый сигнал из инструментального корпуса, придется поговорить с ними по-серьезному. А к нам народ хороший идет. Каждый день десятки писем. Вот хоть это. Послушайте (достает из папки письмо, читает):
"Уважаемая дирекция!
Пишут вам воины Заполярья. Этой осенью мы заканчиваем срочную службу, очень много слышали, читали в газетах, журналах о вашем городе, о новостройке, об "Атоммаше". Как комсомольцы, мы хотим принять участие в этой гигантской стройке, хотим попробовать свои силы и энергию.
Просим вас ознакомить нас подробно с вашим предприятием, где мы можем приложить свой труд, условия поступления на работу.
С уважением группа воинов-комсомольцев: мл. сержант Моравский, мл. сержант Коробейников, рядовой Титов и многие др."