Наводнение на болоте

Уныло и мрачно прибрежное болото Дедлоу Марш после прилива. Топкая низинная поверхность, вялые черные омуты, извилистые течения, скользкими угрями ползущие к заливу, — вот что такое Дедлоу Марш. Мрачно торчат из гнилой воды метелки болотной осоки, источая резкий запах прели и водорослей. Вздумай вы предаться игре воображения, хотя унылое плоское однообразие топи отнюдь к этому не располагает, — неровная граница последнего прилива, отмеченная гниющими остатками всего того, что занесло и кинуло сюда море, навеет печальные мысли об иссякшей силе наступавшей воды и о неизбежности ее возвращения, и даже яркое сиянье солнца не сможет рассеять этих мрачных размышлений. И луговины, где земля потверже и трава погуще, кажется, подавлены той же мыслью и не торопятся зазеленеть всерьез, откладывая это до тех пор,

Голос Дедлоу Марш также печален и уныл. Заунывное уханье выпи, пронзительный свист кроншнепа, резкий крик взлетающей казарки, торопливое брюзжанье чирка, сварливое курлыканье вспугнутого журавля и однообразная жалобная песня ржанки — все это нельзя выразить словами. Да и вид этих пернатых не вселяет бодрости и не радует глаз. Грустно выглядит голубая цапля; она стоит по колено в воде и простужается, совершенно не думая о последствиях, к которым приводят промокшие ноги. Под стать ей и мрачный кроншнеп и унылая ржанка, вместе с нею предается самоубийственным размышлениям и угрюмый бекас, и бесстрастный зимородок, этот Марий пернатого царства, созерцающий бескрайнюю пустыню, и черный ворон, все время летающий взад-вперед над болотом, видимо, не в силах решить, начался ли наконец отлив, и удрученный сознанием того, что, как он ни старайся, все равно не сможет дать ответа. Да, птицы Дедлоу Марш не радуют глаз; напротив, с первого взгляда ясно, что угрюмое болото плохо сказывается на них. Они только и ждут наступления перелетной поры: взрослые с чувством облегчения и удовлетворения, молодые и неопытные с надеждой на необыкновенные приключения. Но если болото Дедлоу Марш безрадостно во время отлива, то посмотрели бы вы на него, когда полный прилив неистовствует со всей силой: сырой, пронизывающий ветер несется с моря над холодной, сверкающей поверхностью затопленного болота, словно прилив в воздухе. Стальными отблесками отсвечивают течения и водовороты; огромные, обросшие раковинами стволы упавших деревьев снова поднимаются кверху, покачиваясь на воде и появляясь то тут, то там в своем печальном и бесцельном плавании, как легендарный Вечный Жид, пока с отливом морской воды они вновь не окажутся на том же самом месте.

Медленно проплывают лоснящиеся дикие утки, не оставляя на поверхности воды ни ряби, ни бороздники. Посмотрели бы вы на эту картину, когда туман, который пришел с приливом, застилает голубизну в высоте, подобно тому, как вода поглощает зелень внизу, а гребцы, заблудившиеся в тумане, все еще безнадежно работают веслами и вздрагивают, когда им кажется, что лодку хватают за киль лапы водяного, или отшатываются от густой травы, плывущей по воде, словно волосы утопленника, и по этим признакам они догадываются, что их отнесло на Дедлоу Марш и что им предстоит провести здесь ночь, мрачную ночь. Если вы видели все это, вы получили некоторое представление о Дедлоу Марш в часы прилива.

Мне вспоминается одна история, связанная с таким приливом. Она неизменно возникает у меня в памяти, когда мне приходится подолгу охотиться на Дедлоу Марш. Этот случай был коротко описан в местных газетах, но я слышал этот рассказ во всех его красочных подробностях из уст главного действующего лица. Боюсь, что не сумею передать эту историю с той выразительностью и своеобразным колоритом, которые так присущи женскому повествованию, ибо рассказчиком была женщина. Постараюсь передать хотя бы суть дела.

Она жила на длинной песчаной косе, между огромным болотом Дедлоу Марш и довольно широкой рекой, которая в четырех милях оттуда впадает в небольшой залив Тихого океана. Жилищем ей служила бревенчатая хижина на толстых сваях, всего на несколько футов выше уровня болота. Стояла она милях в трех от ближайшего селения, расположенного на берегу реки. Муж этой женщины был лесоруб — выгодная профессия в округе, где занимаются главным образом обработкой древесины.

Была ранняя весна. При высоком приливе муж пустился сплавлять на другой берег залива обычную партию леса. Стоя на пороге хижины и провожая его, она заметила, что небо на юго-востоке зловеще нахмурилось. И ей вспомнилось, как муж говорил своим спутникам, что им нужно добраться до цели раньше, чем разразится шторм. В эту ночь началась такая страшная буря, какой она никогда в жизни не видывала. В лесу у реки повалило несколько деревьев, и ее хижина раскачивалась, как колыбель ее ребенка.

Несмотря на шторм, бушевавший за окнами, она знала, что ей непогода не страшна, потому что человек, которому она вверила свою судьбу, сам, своими собственными сильными руками сколотил их жилище, да он и не оставил бы ее одну, если бы ей угрожала опасность. Уверенная в этом и занятая домашними хлопотами и заботами о больном ребенке, она не думала о погоде и надеялась только, что муж благополучно добрался со своими бревнами до отдаленной Утопии. Но еще днем, выйдя покормить кур и присмотреть за коровой, она обратила внимание на то, что вода поднялась до самой ограды садика и рев прибоя на южном берегу отчетливо доносится за несколько миль. Тогда ей подумалось, что хорошо бы с кем-нибудь посоветоваться, и, если бы не буря, расстояние и размытая дорога, она взяла бы ребенка и пошла к Рикменам, своим ближайшим соседям. Но ведь муж мог вернуться в бурю, промокший до костей, некому было бы о нем позаботиться, да к тому же ей не хотелось лишний раз подвергать риску здоровье и без того простуженного ребенка.

В этот вечер, как она потом говорила, ей почему-то совсем не хотелось спать или хотя бы прилечь. Буря немного утихла, но она все «сидела и сидела» и даже пробовала читать. Не знаю, что читала бедная женщина — священное писание или какой-нибудь вовсе не благочестивый журнал, скорее последнее, — только вскоре она почувствовала, что строчки плывут у нее перед глазами и получается путаница. Она бросила чтение и обратилась к более дорогой для нее книге, которая лежала рядом, в колыбели, с незапятнанным, белым, нетронутым титульным листом, и попыталась мысленным взором проникнуть в ее таинственное будущее. Так сидела она, покачивая колыбель, и все думала обо всем и обо всех, а спать ей так и не хотелось.

Было почти двенадцать часов, когда она наконец, не раздеваясь, легла. Долго ли она спала, она не помнит, но проснулась она оттого, что у нее перехватило дыхание: оказалось, что она стоит посреди комнаты, дрожа всем телом, прижимая к груди ребенка, и «что-то говорит». Ребенок плакал и всхлипывал, она прошлась по комнате, чтобы успокоить его, как вдруг услышала легкое царапанье в дверь. Она с опаской приоткрыла ее и обрадовалась, когда увидела, что это только Пит, их старый пес. Он медленно вполз в комнату, оставляя позади себя лужи воды. Ей хотелось выглянуть наружу; не то чтобы у нее теплилась надежда на возвращение мужа, а просто посмотреть, что там происходит. Но ветер так бешено рванул дверь, что она ее еле-еле удержала. Потом она немного посидела, потом походила по комнате, потом прилегла. Кровать стояла у самой стены, и раза два или три ей послышалось, как что-то скребется по доскам хижины, словно ветки дерева. Затем послышалось какое-то бульканье, совсем такой же звук, «какой делает маленький, когда глотает». Она приподнялась и села на кровати. Только теперь она заметила, как что-то медленно ползет от задней двери к середине комнаты. Это что-то, сначала не шире ее мизинца, расползалось и расползалось, пока наконец не покрыло весь пол хижины. Это была вода.

Женщина бросилась к передней двери и распахнула ее — ничего, кроме воды; подбежала к задней двери и распахнула ее — ничего, кроме воды; распахнула окно — ничего, кроме воды. Она вспомнила, как однажды муж говорил ей, что морской прилив неопасен, потому что он наступает и отступает в свой срок и люди могут предвидеть его движение, и что он предпочитает жить у залива, а не у реки, которая в любой момент может выйти из берегов. Но прилив ли это? Она снова подбежала к задней двери и бросила в воду щепку. Щепка медленно поплыла в сторону залива. Потом женщина зачерпнула рукой воды и попробовала глоток. Вода была пресная, ни капельки соли. Значит, это река, а не прилив!

И в эту страшную минуту, благодарение господу, она не потеряла сознания и не упала. Казалось, какая-то высшая сила поддержала ее и не дала упасть. Страх как рукой сняло, и она перестала дрожать. С этой минуты, несмотря на все испытания ужасной ночи, она ни разу не потеряла самообладания.

Она выдвинула кровать на середину комнаты, поставила на нее стол, а сверху — колыбель. Вода уже доходила ей до щиколоток и выше, а домик уже раза два покачнуло так, что распахнулись дверцы чулана. Потом она опять услышала, как что-то скребется и толкается в стену хижины. Выглянув в окно, она увидела, что это было вырванное с корнями большое дерево, прежде оно лежало на дороге к пастбищу. Теперь оно приплыло к самому дому. К счастью, дерево плыло не так быстро, как текла вода; его длинные корни волочились по земле. Если бы оно со всего размаху налетело на хижину, никакие гвозди и болты, вбитые в сваи, не смогли бы выдержать этого удара. Пес вскочил на ствол и прильнул всем телом к его сучковатой поверхности. Примостившись у самых корней, он дрожал и жалобно скулил. В душе женщины блеснул луч надежды. Она сдернула с постели теплое одеяло, завернула в него ребенка и пробралась по воде к двери. Когда дерево опять ударилось о стену с такой силой, что домик покачнулся и затрещал, она вскочила на ствол. С божьей помощью ей удалось удержаться на его скользком стволе, и, обхватив одной рукой корни, она другой крепче прижала к груди стонущего ребенка. У крыльца что-то затрещало, и вся передняя стена дома, из которого она только что вышла, накренилась вперед и рухнула, как коровы становятся на колени перед тем, как лечь; и в ту же минуту огромное мамонтовое дерево повернулось и уплыло, унося в темноту свой живой груз.