Наводнение (сборник)
Шрифт:
— Вам через месяц и банки не дадут… А вы — мало! Я ведь от себя отрываю… То, что с лета припас.
— Илья Дорофеич, — в голосе женщины слышалась мольба, — если не картины, то, может, сервиз? У нас есть севрский… столовый. На двенадцать персон. А, Илья Дорофеич?
— Сервиз возьму, — сухо ответил Егупин, — сами принесете завтра днем. Две банки сгущенки и три кило гречки…
Женщина горестно ахнула:
— Только?
— Да у вас этот сервиз разлетится при первой же хорошей бомбежке, — Егупин хихикнул. — А через месяц- два умолять будете, чтоб за банку сгущенки взял. Что вам на этом сервизе
— Я принесу вам завтра, — покорно прошептала женщина.
Егупин вышел, хлопнув дверью, а женщина всхлипнула и медленно-медленно стала подниматься…
Из задумчивости Гаврилова вывел резкий голос: «Матрос!» Он поднял голову и вскочил. Перед ним стоял старший лейтенант с красной повязкой патрульного на рукаве, чуть поодаль два солдата, тоже с красными повязками.
Старший лейтенант молчал, ощупывая Гаврилова колючим взглядом. Сердце Гаврилова похолодело — он чувствовал, что пистолет в кармане лежит неудобно, брюки топорщатся. Сейчас старший лейтенант увидит и спросит, что это такое… Да и вообще придерется к какой-нибудь мелочи, отведет в комендатуру. Скандал, все опять сорвется, все сорвется!..
Старший лейтенант осматривал Гаврилова слишком долго, словно во что бы то ни стало хотел найти какую-нибудь небрежность в его форме. От напряжения у Гаврилова взмокла спина. Наконец старший лейтенант требовательно протянул руку:
— Увольнительную…
Торопясь, Гаврилов полез в карман, достал увольнительную, предупредительно развернул ее, протягивая офицеру, и противным сладеньким голосом сказал:
— Пожалуйста, товарищ старший лейтенант! Увольнение на сутки. Сегодня только пришвартовались…
Ему самому стало противно от своей торопливости и заискивающего тона.
Старший лейтенант, внимательно посмотрев увольнительную, вернул Гаврилову и, козырнув, удалился пружинящей походкой. Важный, подтянутый.
«Пронесло, — вздохнул Гаврилов. — А могло бы плохо кончиться. Расселся, ничего вокруг не вижу». Он тихо зашагал на Десятую линию, тут же вспомнив про старушку с клюкой, обернулся на скамейку, где только что сидел. Но старушки там не было. Наверное, ушла раньше. «Какая разговорчивая, — подумал Гаврилов о ней с теплотой, — и как она только выжила?» И он снова вернулся в мыслях к своей квартире, и к тем, кто жил там, а теперь уже не живет нигде, и к тому, кто остался жив вопреки здравому смыслу. Потому что именно ему надо было бы умереть — в мире стало бы одним подлецом меньше.
Первой в их квартире погибла Ольга Ивановна. Из всех жильцов с нею Гаврилову приходилось до войны сталкиваться реже всего. Да, наверное, и всем другим. Ольга Ивановна занимала удивительно мало места в квартире, хотя ее комната и была одной из самых больших. В ней среди дорогой красивой мебели стоял даже большой концертный рояль. Гаврилов в комнате у Ольги Ивановны не был, знал об этом от матери, раз-другой занимавшей у нее деньги до получки.
На кухне Ольга Ивановна появлялась редко, грела лишь чай на керосинке. Что она ела и когда, никто в квартире не знал хотя о любом другом знали буквально все. Была Ольга Ивановна невысокая, худенькая» с гладко зачесанными волосами. Какого она возраста, Гаврилов представления не имел: молодой он считал только Зойку, девочку на два года старше его самого. Но и старухой она не была. Работала Ольга Ивановна преподавателем музыки в театральном училище. Уходила на работу поздно. По вечерам чаще всего бывала в театрах. Ни с кем в квартире не дружила. Мать Гаврилова ответила как-то на его вопрос: «Почему Ольга Ивановна живет одна?» — «Гордячка. Так и будет в старых девах век вековать».
По выходным, нередко с самого утра, Ольга Ивановна садилась за рояль. Играла она подолгу, и в это время все в квартире притихали. Слушали. Даже на кухне разговаривали вполголоса. Гаврилов любил слушать, как играет Ольга Ивановна. Приглушенные стенами звуки рояля неслись словно из-под земли. Гаврилов не знал, что играет Ольга Ивановна, он только жадно слушал, и ему так хотелось броситься на диван и плакать — так горько становилось у него на сердце, то вдруг у него появлялся необычайный прилив энергии, хотелось куда-то бежать, что-то делать. И когда раздавался громкий металлический стук — стучал из своей комнаты Егупин, и Ольга Ивановна прекращала игру, — Гаврилов думал о Егупине с ненавистью.
В ноябре Ольга Ивановна перестала ходить на работу. И дома перестала играть. Даже тогда, когда в квартире оставался один Гаврилов. Лишь изредка из ее комнаты доносились сиротливые звуки какой-нибудь нехитрой мелодии и тут же обрывались. «Руки распухли», — сказала Гаврилову мать.
В конце месяца мать Гаврилова постучала как-то к Ольге Ивановне и застала ее рыдающей. Оказалось, Ольга Ивановна потеряла карточки на декабрь. Ее надо было спасать.
Вечером на кухне собрались все жильцы, все, кроме Ольги Ивановны.
Когда мать Гаврилова рассказала о случившемся, в кухне воцарилось гробовое молчание. Первым подал голос Егупин:
— Война — дело суровое. Она растерях не жалует… — И собрался было уйти, но Василий Иванович остановил его:
— Вы же, Илья Дорофеич, у нас самый обеспеченный. Около питания находитесь. От вас бы и первая помощь!..
— Я, как и все, товарищ Новиков, — Егупин всегда так ему говорил: «товарищ Новиков», — на карточки живу. И государственным добром не пользуюсь. А Ольга Ивановна сама виновата — пусть сама и расхлебывает! — Он хотел уйти, но Анастасия Михайловна загородила ему дорогу.
— А тот хлеб, за который вы у голодных добро скупаете, тоже по карточкам получаете? А сгущенка, на которую обручальные кольца вымениваете, — и она по карточкам?
Егупин стоял, скривив рот, холодно глядя на старуху.
— В прошлые времена это мародерством называли. Не знаю, как сейчас, — продолжала Анастасия Михайловна, тяжело дыша. — Сердца у вас нет… — Она вдруг всхлипнула и сказала жалобно, просяще: — Неужто дадите человеку погибнуть, Илья Дорофеевич? Мы ведь все тоже поможем.
Гаврилов почувствовал, как кровь прилила ему к лицу. Мучительный стыд овладел им: «Зачем она так унижается?»
— Нет у меня, нет! — крикнул Егупин и, оттолкнув Анастасию Михайловну, выскочил с кухни.
— Экий нелюдь! — только и вымолвила Анастасия Михайловна и вышла с кухни, не затворив за собой дверь, а все посмотрели ей вслед недоуменно.
Прошло несколько тягостных минут, пока Анастасия Михайловна вернулась с небольшим пакетом, на котором было написано: «Рис».