Навруз

Сафаров Назир Сафарович

Свадьба была богатая. День и ночь горели те самые сорок очагов, которые упоминала матушка в разговоре с Захидом-бобо. Может, их было и больше, кто знает, но я думаю, что и сорока хватило бы на гостей со всей махалли. Аромат плова, шурпы, самсы тек по всему городу, ведь свадьба игралась в двух домах — невесты и жениха, а когда из двух дворов идет аппетитный дух, его вполне хватает на целый город. По-моему, и на другой день до нашего дома долетали запахи жареного мяса, каленого сала и томленого лука. А что бывает вкуснее этого? Ничего! Если не считать, конечно, жареной кукурузы, до которой я, как известно, был ужасный охотник.

Отыграли свадьбу, отгорели сорок очагов, опустел дом Захпда-бобо. Ушла лишь

одна Зухра, а казалось, будто никто уже не живет там. Старик велел закрыть на замок калитку, выражая этим намерение никого не принимать. Да и сам перестал выходить из дому. Первое время его еще видели в мечети, а потом и ее забыл, творил намаз во дворе или комнате. Домашние решили, что к отцу пришла немощь и осуждать его за затворничество грешно. Захид-бобо в самом деле изменился — похудел, сгорбился, глаза спрятались куда-то глубоко-глубоко. Н если выглядывали иногда из-под седых бровей, то пугливо и настороженно. На любой стук в доме он откликался выкриком: «Кто?» и тотчас шел проверять замок на калитке. В свою комнату старик никого не пускал, а если кто ненароком заглядывал, арваххурда начинал браниться, слал тысячи проклятий на голову ослушника. К осени он совсем занемог, неделями не покидал постели. Когда же выдавался погожий день и силы вроде бы возвращались к Захиду-бобо, он выползал на террасу погреться в скупых лучах предзимнего солнца, и тогда все пугались его худобы и бледности и молитвой пытались отогнать близкую беду, нависшую над отцом. Белым-белым был арваххурда, как погребальный саван, а может, и еще белее, лишь по-прежнему черным огнем настороженно горели его глаза. О жене и детях он не спрашивал, будто их не было. Только имя Зухры, произнесенное кем-нибудь из домашних, вызывало в нем интерес, и он шептал:

— Зухра… Зухра… Как продешевил я…

Через некоторое время и до террасы уже не способен был доползать Захид-бобо. Постель приковала его навсегда, на ней он и угас. Угас так же неслышно, как и неслышно жил ту осень. Умирая, он не назвал никого, не попрощался ни с кем, не произнес слов напутствия. Глаза его оставались открытыми, и в них стоял неизменный страх, теперь уже вечный. Закоченевшая рука сжимала край курпачи, на которой он спал все эти годы.

Под этой курпачой, когда стали обмывать тело покойника, обнаружили сундучок с бумажными деньгами — десятирублевыми, двадцатипятирублевыми, сотенными, истлевшими, распадающимися, как гнилая ткань. Их сосчитали, хотя это и было трудно сделать, и главное, не для чего делать. Деньги были николаевские, не имевшие уже никакой ценности. Прошла революция, и все царское, как и сам царь, было выброшено на свалку. Голодные, холодные смотрели дети на кучу кредиток, как смотрят на камни, которыми нельзя насытиться и которыми нельзя заслонить себя от непогоды.

Меся осеннюю грязь, спотыкаясь на кочках и выбоинах, шел я в голодный и холодный дом моей невесты. То, что он голодный, мне сказала матушка: «Погибнет Мастон, если мы не возьмем ее к себе». Видно, там одна кукурузная лепешка на пятерых, а пара кавуш — на троих. Худо, худо всем. И все же мне не рисовались нищета и печальное запустение. Намять возвращала меня к шумной, веселой свадьбе Зухры-апа, к сорока очагам с пахучими казанами. Я даже улавливал далекую дробь дойры и песнь сурная, и стоило только вслушаться, казалось мне, как они зазвучат громко и явственно. Ожидание чуда еще но погасло. Если не встретило оно меня на нашей улице, так, может, встретит в доме Мастон. Где-то должно встретить!

Впервые за этот день я проявил нетерпение.

— Не слишком ли медленно мы идем, — заметил я, ни к кому не обращаясь.

Весельчак Урдушмат принял, однако, мои слова на свой счет.

— Я же говорил, что пока мы доберемся до дома невесты, жених вырастет. И полдороги не прошли, а он обрел голос ii А гита. То ли будет, когда уткнемся в калитку…

Старшин йигит пожал плечами.

— Желание вырасти похвально. Что ж, поторопимся! И мы прибавили шагу.

Один день не такой, как тысяча, а тысяча дней не такие, как один

Поторопились мы напрасно. Пас никто не ждал. Ни музыки, ни несен я не услышал, даже человеческие голоса не звучали во дворе. Только лаял соседский нес, потревоженный стуком дверной щеколды.

Все напоминало мне те далекие дни, когда я в нерешительности останавливался перед калиткой и смотрел в щель, пытаясь разглядеть, нет ли поблизости Захида-бобо. И глядел долго, пока не приходила ко мне решимость. На этот раз топтание у калитки не входило в свадебную церемонию. Старший йигит пнул ногой створку, она отпахнулась, и мы оказались во дворе. Жареным мясом и каленым салом здесь явно не пахло. Единственный очаг под навесом дремал в копоти и тишине, давно не зная тепла огня. Валялся посреди двора разбитый казан, тот самый, что встречал меня и раньше. Он даже не изменил своего положения в такой торжественный и важный день, как моя свадьба.

— Э-э, — пробасил старший йигит, — в доме, кажется, никого нет.

— А нам никто и но нужен! — шуткой отозвался весельчак Урдушмат. — Была бы невеста…

В это время отворилась дверь и нам навстречу вышел Рахимджан, старший брат Мастон. Увидев меня, он улыбнулся. По скажу, что улыбка была веселая — мальчишка в странном одеянии мало походил на жениха и потому не мог внушить ни уважения, ни, тем более, восторга. Но улыбка все-таки была, и она означала: хоть и похож жених на цыпленка, но что поделаешь. Слава богу, нашелся человек, который избавит голодную семью от лишнего рта.

Улыбка ободрила меня. Говорят, цыплята вырастают в петухов. Ну, до петуха мне было далеко, петушком хотя бы стать. Гордо подняв голову, увенчанную пышной чалмой, я вошел в мехмонхану — комнату для гостей.

Чуда опять не произошло. Судьба побеспокоилась о том, чтобы слово это вылетело из моей головы, и оно, наверное, вылетело, потому что, войдя в мехмонхану, я не стал искать примет необыкновенного, самое обычное, знакомое меня вполне устроило бы. Но и тут не обошлось без шутки коварной судьбы, она будто подстерегала меня весь день. Обычного, хорошо знакомого мне в комнате не было. Там вообще ничего не было: голые стены, голый пол, пустые ниши. Мехмонхана походила на заброшенное гнездо совы: всюду валялись, словно выпавшие перья, клочья ваты из старых одеял, с потолка свисала паутина, из щелей в стенах несло сыростью и холодом.

Бедная Мастон, подумал я, до чего же плохо ей в этом заброшенном гнездо совы! Впервые мысль моя обратилась к невесте, о которой все это время я даже не вспоминал. Мог я еще подумать о том, как бы поскорее увести ее отсюда, но размышления мои, весьма печальные, прервали два старца, появившиеся неизвестно откуда. Они подхватили меня под руки и новели на террасу.

Здесь должен был совершиться обряд венчания. Имам, сухонький старичок, в такой же пышной, как и у меня, чалме, но только белой, ждал меня и невесту. Ожидание было ему в тягость. Он перебирал четки, и они испуганно прыгали в его нетерпеливых пальцах.

Старец, сопровождавший меня, крикнул в дверь:

— Ведите невесту!

За дверью царил невообразимый шум: кто-то кого-то уговаривал, кто-то плакал, кто-то бранился. Старца никто, конечно, не услышал, и он повторил:

— Ведите же невесту!

На этот раз слова старца коснулись чьих-то ушей, и ему ответил женский голос:

— Погодите! Не можем справиться с девчонкой.

Имам покачал недовольно головой.

— Оббо!

Ему, наверное, впервые приходилось венчать такую странную пару.