Навуходоносор
Шрифт:
Голова трещала от подобных вопросов, и посоветоваться было не с кем. К кому не обратись, сразу продаст. Пригласить Иеремию — тот сразу начнет обличать неправедно добытое богатство, начнет пальцем тыкать в его жен, открыто поклоняющихся Астарте. К тому же сегодня суббота…
Весело было вспоминать, как на следующий день возле царского дворца долго суматошно выстраивалась царская процессия. Царские сановники молча отпихивали друг друга от паланкина царя, его жены отчаянно сражались за место в очереди за царской матушкой. Словно не на казнь собирались. Мрачно посматривали на эту орду племянник Иехония. Только кое-кто из слуг, прощаясь с родными, не мог сдержать слез.
Смех и грех!..
Седекия тоже следовал в паланкине. Так они выбрались из города, где по тайному приказу Иоакима все разом покинули носилки, сбились в толпу и семенящими шажками направились к невзрачному, однако достаточно обширному шатру. Кое-где были видны заплаты, отбеленная дождями ткань совсем обветшала. Седекия недоуменно глянул на Ахикама, тот успел шепнуть: «Это шатер самого Набополасара, мальчишка возит его как святыню. Живет в нем, бережет… Говорят, он приносит ему удачу».
Седекия только плечами пожал, и страх сам собой вытек из груди. Ноги покрепчали, он позволил себе поднять голову, оглядеться.
Народу возле царской палатки было немного: охрана, высшие военачальники, несколько приближенных в будничной небогатой одежде. Кто есть кто, ему объяснил тот же Ахикам, ездивший с дарами в Риблу. Тот, здоровенный, зверского вида — Набузардан, командир отборных!
Слепец не выдержал, заплакал, заговорил вслух.
— Аллилуйя, к тебе взываю, Господи. Много у меня гонителей и врагов, но от откровений твоих я не удаляюсь. Много щедрот твоих, Господи; по суду своему оживи меня, а Набузардана порази жезлом железным; сокруши его, как сосуд глиняный… Пусть узрит он гибель сынов своих. Пусть коснется глаз его острие кинжала.
Он сполз с лежанки, на коленях приблизился к щели и, мгновенно оробев — так всегда бывало, когда он отваживался на недозволенное, — жарко, тихо выдохнул.
— Набузардан! Будь ты проклят, Набузардан!..
Тщедушный старичок с длинной белой бородой, продолжал Ахикам, — это Бел-Ибни, главный советник царя, его первый визирь. Бел-Ибни смотрел сурово, даже с каким-то презрением. Сердце у Седекии дрогнуло. Был там и начальник конницы Нериглиссар, верзила каких поискать, волосы огненно-рыжие, в доспехах. Он стоял вполоборота к приближавшимся иудейским старшинам и даже не глядел на них — разговаривал с командирами и посмеивался. Был там и начальник колесниц, и всякие писцы, но немного. Никто не велел толпе евреев становиться на колени. Седекия перевел дух нет на свете такого палача, который взялся бы безоружным, стоявшим во весь рост, головы рубить, для этого надо ноги подогнуть, опуститься на землю. Тут же два не очень-то видных собой гвардейца в побитых доспехах, неумытые, вынесли роскошное кресло. Следом вышел сам молодой царь и запросто уселся в него.
Был Навуходоносор выше среднего роста. Широкоплеч, глаза маленькие, нос приплюснут, по лицу видно суров, но нрава покладистого. Устал, смотрел на евреев равнодушно.
Иоаким долго объяснялся в своих чувствах к молодому орлу, не скрывал восхищения — наблюдать за его полетом одно удовольствие. Потом начал представлять домочадцев, главных сановников, князей. Седекия, когда до него дошла очередь, справился с оцепенением и поклонился. Вавилонский царь не обратил на него никакого внимания. Затем Навуходоносор и Иоаким скрылись в шатре. Переговоры продолжались недолго, к полудню процессия отправилась назад, в город.
Иоаким склонился перед повелителем Аккада. Дань, наложенная на него, была велика, но не так неподъемна, как опасались. Договорились о главном о войне против Египта. Для этого Иоаким должен был позаботиться о восстановлении и ремонте крепостей на юге Иудеи, а также взять на прокорм и довольствие греческих наемников из Ионии, ушедших от Нехао и поступивших на службу к вавилонянам. Для постоя и обороны им была выделена крепость Арад, прикрывавшая дороги, ведущие в Моав и Аммон вкруг южного берега Мертвого моря.
Глава 2
В дождик хорошо думалось, еще лучше вспоминалось. Навуходоносор вопреки привычке провалялся на широкой постели до полудня. На пятый день празднования Нового года он обычно отдыхал — возраст был не тот, чтобы целыми днями мотаться по городу. К тому же вечером его ждала долгая, душевно трудно переносимая церемония лишения царских регалий. Скипетр, кольцо, освященное богами оружие и тиара вручались главному жрецу Эсагилы, тот укладывал их циновку у статуи Мардука. После чего священнослужители отступали, как бы оставляя правителя наедине с грозным покровителем Вавилона, и царь начинал каяться. Это было удивительное вымаливание прощения — всякую ошибку, поражение, не доведенное до конца решение царь должен был объяснять неудачно сложившимися обстоятельствами. Личных грехов у повелителя Небесных врат быть не могло, а Навуходоносору так хотелось возопить о своем, о личном, хотелось открыть душу, но не этому сверх меры усыпанному драгоценными камнями, густо измазанного золотом истукану, но тому кто вверху, незримому, единосущему, любящему его. Говорил одно, а грезил о другом — это было тяжкое испытание.
После утраты скипетра и короны царь на шесть суток формально прощался с верховной властью, становился обычным подданным, взывающим к милости Мардука-Бела. На пятый день из соседнего с Вавилоном города Борсиппы отплывала ладья с изваянием бога Набу, которую на следующее утро, по прибытию в Вавилон ставили на повозку, называемую «кар-навал» и по проспекту Иштар-заступницы бога мудрости везли в главное святилище Небесных врат, в принадлежащую ему, владетелю таблиц судеб, личную кумирню.
Царь глянул в широкий проем — со стороны храма Мардука доносилось пение труб и грохот барабанов. Должно быть, как раз в этот момент жрец-носитель меча (храмовый повар) забивал жертвенного барана, а жрец-заклинатель пасису совершал обряд очищения святилища Мардука. Кропил кровью стены..
Навуходоносор поднялся и, как был в нижней, до пят, рубахе, в теплых, с загнутыми верх носками, домашних туфлях-чувяках, вышел из дверей, коротко бросил стражу, стоявшему в нише — это был сын Рахима-Подставь спину Рибат «пойду наверх», подождал у порога. Воин, заметив царя, сразу вытянулся. Услышав приказ, отдал честь и прошел по коридору, поднялся по лестнице на плоскую крышу дворца, затем вернулся и доложил.
— Путь свободен, господин.
Рибат был не в пример отцу огромен ростом, широк в плечах, однако в науках не силен. С такими родственниками, как его папаша и дядя, царский писец Иддину, он давно бы эмуку командовал, но умишком Мардук обделил. Навуходоносор усмехнулся — Рахим не в пример сыночку похитрее оказался. С другой стороны, знай сверчок свой шесток, так спокойней будет. Вспомнился Бел-Ибни, у которого была ума палата, а что вышло!..
На печень легла грусть. Тревожили дела далеких дней, не верилось, что они минули. Все, казалось, происходило вчера: первое стояние под Урсалимму, униженные и заискивающие лица царедворцев Иоакима, сам Иоаким, расхрабрившийся от трусости и отчаяния. На него даже голос можно было не повышать — он был на все готов, только бы сохранить корону. Союзничек, рожденный предателем!.. Вспомнилось прощание с Бел-Ибни, его последнее на вздохе, тоскливое «Кудурру…» Словно хотел что-то сказать, может, пощады попросить, но не решился. Там, под Урсалимму разошлись их пути. После казни Бел-Ибни никому в голову не могло прийти назвать его мальчишеским, уличным прозвищем. С того дня он навсегда запечатлелся Навуходоносором. Бичом Божьим, как выразился Иеремия. Ни единой буквочки ни выкинуть, ни изменить… Старый еврей оказался поумнее Бел-Ибни, его правда повесомее, однако никогда долговязому пророку не приходило на ум назвать вавилонского царя Кудурру.