Найденная
Шрифт:
– Пошли-ка за ним кого-нибудь, Ваньку или Николку. И заодно всем скажи, кого встретишь, что я жду в столовой. Да и сам заходи. Разговор к вам есть.
С ночи, надо надеяться, страсти поулеглись, все успели отплакаться, понюхать солей, замахнуть горькой – словом, прийти в чувство, кто как умел. И, возможно, теперь, на свежую голову, их ответы будут вменяемыми, а может, и полезными в поисках деревенской матери-кукушки.
Но прежде, чем возобновлять расспросы прислуги, Орлов заглянул к жене.
В спальне пахло эфиром и травами. Даже в век
Ольга еще не вставала. Откинув тонкий полог кровати, Орлов смотрел на жену. Она лежала на спине, по грудь укрывшись покрывалом. Тонкие белые руки скрещены на животе, льняные волосы раскиданы по подушке. Глаза закрыты.
Орлов осторожно присел на край. Слегка прикоснулся к маленькой руке. Теплая.
– Спишь? – шепнул он.
Ольга открыла глаза. Огромные, светло-серые, ресницы длинные. Орлов до сих пор помнил, как заглянул в них впервые, и с тех пор знал, что «утонуть в глубине очей» – не поэтическое сравнение, а данность.
– Как ты? Тебе уже лучше?
Узкие губы слегка шевельнулись в улыбке. Лучше. Но настолько ли, чтобы расспрашивать о вчерашнем? Не усугубит ли эта беседа ее состояние?
При виде кукольного лица жены и злость, и ужас перед ее поступком, и досада, и раздражение гасли. Орлов ощущал теперь только усталость. Мягкая подушка рядом с головой Ольги так и манила. Прилечь бы сейчас, сомкнуть веки, обнять теплое непышное тело – и пусть все окажется сном.
– Я думала, ты вернешься сегодня, – тихо сказала Ольга и коснулась когда-то темных, а теперь уже почти совсем седых волос Орлова.
Что кроется в этих словах? Попытка повиниться? Пускай же тогда облегчит душу – и свою, и его.
Орлов поднес к губам ее руку, нежно поцеловал.
– Оленька, клянусь, я не буду сердиться. Просто скажи – зачем ты сделала это?
– Я побоялась, что ты разозлишься, если он останется. И больше ничего не смогла придумать.
Как дико, безумно и бесчеловечно! И произнесла она это так спокойно и ровно, глядя прямо в глаза Орлову своими чистыми и бездонными.
– Выходит, для тебя я настолько монстр, что ты из страха передо мной едва не загубила живую христианскую душу?
Ольга слегка нахмурилась – переносицу перерезала легкая морщина.
– Живую – да. Но почему христианскую, Сережа?
Орлов покачал головой. Привстав над постелью, он поцеловал жену – сначала в лоб: вполне прохладный, ни следа лихорадки – затем в щеку.
– Ты сегодня приняла капли?
– Да, Маруся мне принесла.
– Вот и славно. Отдыхай.
Орлов тихо, чтобы не скрипнула, притворил дверь спальни. Слезы щипали глаза. Но не время и не место. Не хватало барину плакать при дворне. Промокнув веки платком, Орлов спустился в столовую.
Его уже ждали. Все здесь. И горничные, и стряпухи, и конюхи, и странная англичанка, похожая на монашенку. Толку от нее мало, но Ольге тогда так хотелось эту экзотическую игрушку. Подоспел и Щукин. Времени даром не терял: жевал хозяйский пирог.
Орлов занял свое место во главе стола.
– Кто вчера вечером был в усадьбе до моего приезда?
Как он и думал, во время его отсутствия большинство дворовых, как обычно, проводило время в деревне: Ольга попустительствовала, закрывая на это глаза. Но сегодня был вопрос посерьезнее, чем тайные отлучки.
Выяснилось, что в доме оставались только старый Тарас, кухарка и англичанка.
– Спрошу всех, но каждый должен отвечать по отдельности. По одному, ясно? – есть у деревенских привычка галдеть хором: вроде как если все сказали, то никто не в ответе. – Поняли?
Кухарка вздохнула.
– Кто из вас первым младенца увидел? – Орлов взглянул на англичанку и, с трудом вспомнив слово, добавил: – Бэби?
Он не слишком-то владел этим языком. Не то, что Ольга.
Экономка перебирала четки, глядя в пол, словно в его плохо отполированных досках имелось что интересное. Однако, услышав знакомое слово, оживилась.
– Бэби? Вот бэби?
– Это были вы?
– Да она это, – не дожидаясь ответа англичанки, подтвердил Тарас. – Она в траве нашла его. И голосить стала. Сначала просто орала, а потом что-то неясное. Я прикемарил там, на конюшне-то – так разбудила. Ну, я к ней пошел. Смотрю, стоит тут, возле дома, значит. И в траву пальцами тычет. И говорит что-то. Ну, я глядь в траву – а там младенчик.
Старик замолчал.
– И что дальше?
– Ну, матушка в окно глянула. Я говорю ей – дите тут. Подкинул, стало быть, кто. И холодно-то ему, видать. Ишь, как ветрище ночью поднялся! А матушка говорит: «Неси сюда».
– И куда ты его понес?
– Мы с ней – Тарас ткнул пальцем в англичанку – на порог только зашли, а там и матушка ждут. Неси, говорит, давай в кухню.
Англичанка слушала внимательно, наклонив голову вбок. Кухарка быстро закивала.
– Вот, а там и Фроська все видала, – заметил ее согласие конюх. – Несу я в кухню младенчика. Матушка и эти следом идут. «Ложь прямо на стол», – матушка говорит. – «Да и иди, Тараска». Ну я и положил. А что дальше – не скажу. На конюшню пошел. А там уже и ты, батюшка приехал, да и все собрались.
– Тарас ушел, и что потом? – спросил кухарку Орлов.
Она шмыгнула носом и поправила рыжие волосы, выпавшие из-под косынки. Лицо красное, опухшее – в отличие от хозяйки, явно прорыдала всю ночь.
– Матушка зажечь печь просила. Я еще в толк не возьму: а на что в ночи печь-то? Разжигаю и говорю: а что стряпать будем? А она мне: «не твое дело, Фроська, лопату тащи», – кухарка схватилась за лоб рукой. – Ох, батюшка…
Слушая кухарку, ее товарки охали, качали головами – как будто не успели послушать эту историю с десяток раз и обсудить на все лады.