Найденыш
Шрифт:
Грязноватым пятном – сельпо с расхлябанной дверью. На втором и третьем этаже этого здания – комнаты для командированных, которыми давно никто не пользуется, кроме тараканов. Мария Павловна высыпала мелочь на прилавок перед одутловатой от пьянства продавщицей.
– Четвертушку хлеба, Ивановна. Как здоровье-то?
Ивановна резнула буханку, вышло криво.
– Какое, блин, здоровье? Зарплату не плотют, выпить нет.
– Принесу тебе шкалик, – пообещала Мария Павловна.
– Да еще постояльцы на мою голову свалились, – продолжала бабка, ожесточенно распиливая краюху.
– Неужто командированные? – равнодушно удивилась Мария Павловна, чтобы поддержать разговор.
–
Мария Павловна из вежливости сочувственно покивала.
– Выстирай постель-то, – посоветовала она, взяла хлеб и вышла.
Она завернула за угол, на загаженный задний двор сельпо. Там находилась помойка, где можно было найти полным-полно пластиковых бутылок из-под «Фанты», «Пепси» и «Спрайта». Мария Павловна с трудом сдвинула крышку одного из контейнеров и, стараясь не дышать, зашарила внутри деревянной палкой.
Ей удалось выудить и запихать в авоську три бутылки, прежде чем она услышала жалобное мяуканье. Плач доносился оттуда, снизу, из-под слоя мусора. Жестокие богатенькие детки! Опять над кошкой издевались. Мария Павловна перегнулась, заглядывая в контейнер, и стала ворошить мусор, сгребая его в сторону. Сверну по-быстрому шею бедной животинке, чтоб не мучилась.
Из-под кучи показалось что-то розовое. Боже правый, это не кошка! У женщины заколотилось сердце, она потянула за рукав розового комбинезончика и вытащила из-под осыпающихся огрызков, упаковок и тряпок хнычущего ребенка.
Боже правый!
Капюшон был затянут так, что снаружи виднелся лишь носик. Положив ребенка на обломки деревянного ящика, Мария Павловна дрожащими пальцами бросилась распутывать узел. Головка открылась. Прелестная маленькая головка со светлыми кудряшками и круглыми розовыми щечками. Губки в крови. Ах ты, бедная малышка, какие же они сволочи! Как только рука поднялась бросить на смерть такую милую девочку? Не помня себя от мешанины рвущих грудь чувств – ненависти, нежности, возмущения и любви, – она прижала крошку к себе и, забыв авоську с бутылками, забыв четвертинку хлеба, кинулась к дому на подгибающихся ногах.
Тощий пес вдруг рванулся навстречу, захлебываясь лаем, но она лишь сурово прикрикнула и хлопнула входной дверью.
Согреть воды. Она зажгла газ, расстегнула пропахший помойкой комбинезон, осторожно, стараясь не повредить малышке, сняла его, отбросила в угол. Дитя все еще плакало, обиженно разевая окровавленный ротик. Всего четыре зубика, совсем младенец. Боже правый, такую крохотулю сгубить хотели!
Мария Павловна налила немного теплой воды в таз и раздела кроху. Памперс был тяжелым и влажным. Мальчиковый памперс. Мальчик! Она искренне удивилась и даже для верности потрогала красную морщинистую мошонку. Кто же одевает мальчика в розовое? Впрочем, чего от них ожидать, если эти изуверы… Она усадила малыша в таз и, поливая водой, стала бережно смывать с него кровь и грязь.
Во время купания мальчик наконец перестал плакать и сунул палец в ротик. Мария Павловна умыла припухшее личико от слез, сполоснула крошку, приподняв его, и завернула в большое махровое полотенце. Он оказался почти невредим, только несколько синяков да царапина на носике. Надо покормить беднягу. Оставив малыша на кровати, она сунулась в чулан. Тогда она не выбросила ничего из вещей сына, будто глупо надеялась, что они еще понадобятся. Вот понадобились.
Она слила остатки молока из ведра в Антошину бутылочку, надела соску и взяла малыша на руки. Он тут же потянул к бутылочке крошечные ладошки, и Мария Павловна заулыбалась, таким теплым радостным чувством ее окатило. Он сосал жадно – проголодался, бедненький, – и с удовольствием. А она обнимала его нежное пухленькое тельце. И потом, когда он, наевшись, уснул, долго сидела над ним, умиротворенно глядя на помаргивающие во сне светлые ресницы. Мой ребенок.
Она вздрогнула, словно пробудившись в холодной темной комнате от сладкого сна о тепле и счастье. Это чужой ребенок. Ребенок этих… этих… У нее не нашлось слов, и она заломила руки. Совершено преступление. Надо поехать в Гарьково, заявить в милицию… Что дальше? Ребенка заберут, определят в детдом. Его не отдадут мне обратно. Такой хорошенький, такой лапочка, его быстро усыновят. Кто-нибудь из тех, у кого есть возможность материально обеспечить. Богатая бездетная пара. Кто-нибудь из новых русских, чьи кухарки, кривясь, бросают ей монеты. Это я его нашла. Я. Почему не мне? Почему кому-то из этих расфранченных дамочек в темных очках?
Несправедливость пригнула ее к полу, сдавила горло, сжала виски так, что слезы хлынули из глаз.
Днем она все-таки сходила на центральную площадь за бутылками. Хлеб, правда, расклевали вороны, и пришлось купить новый.
– Ограбили меня, Ивановна, – соврала она любопытной продавщице. – Эти, барские сынки. Отняли краюху, а на что им? Небось, в помойку бросили. Бесятся с жиру.
Подробно и правдоподобно. За последние шесть лет ей не приходилось врать ни разу – зачем? – так что она постаралась, как первоклассник на первом уроке. Ивановна слопала все как есть, небось и подозревать не могла, что с утра лежало в ее помойке.
Малыш, пока ее не было, напрудил в ползунки. Она переодела его, улыбаясь крохе, пощекотала животик, вспоминая, как это делается. Он заулыбался в ответ и вдруг, пуская слюни, потешно пролепетал:
– Ма-ма…
– Антоша…
Она отозвалась автоматически, осеклась и разрыдалась. Потом, пересилив себя, вытерла слезы. Не отдам. Никому не отдам. Он назвал меня мамой, так тому и быть.
В Гарьково она не поехала. Розовый комбинезончик, как стемнело, закопала в огороде. И всю ночь, подперев рукой голову, смотрела на мирно посапывающего ребенка. Мой ребенок.