Найти себя

Елманов Валерий Иванович

– Погоди с троганьем,– остановил я его, всей шкурой ощущая ласковое, еле слышное прикосновение удачи – учитель к царевичу, шутка ли, если получится поставить его на ноги, то тут крылись такие радужные перспективы, что... Нет, неожиданно возникшую возможность упускать ни в коем случае нельзя. Хотя, если верить купцу, парень все равно умирает...

Если верить...

А если нет...

А если...

– Чего еще? – недовольно отозвался Федул.

– У меня тут знахарка славная. Все травы ей ведомы. Пусть поглядит. Авось на погляд времени много не надо, а вдруг человека спасет.

– И так уж припозднились,– неуверенно произнес купец.

– А ты про то, что христианин, только в церкви вспоминаешь, когда поклоны бьешь? – ехидно осведомился я.– Там ведь душа христианская помирает, и речь не о серебре и даже не о дне идет – об одном часе.

– Во Христа я верую,– обиделся Федул.

– Тогда,– отчеканил я,– вспомни, что в Библии сказано: «Вера без дел мертва есть». И коль ты такой малости болезному не уделишь, стало быть, мертва твоя вера!

– Да я что же, нешто не понимаю,– сконфузился купец,– чай, и крест на груди ношу, и нищих... у церкви... всякий раз...

Но я уже не слушал его, припустившись к своим саням, где позади угрюмого возчика сидела тепло укутанная Марья.

– Эй, как там тебя,– окликнул я по пути лекаря.

Тот обернулся.

– Сейчас к больному пойдем и глянем вместе, как он и что. Погоди, я один момент! Авось залатаем хворь.

Оптимизм в ореоле ярких радужных брызг сверкающей надежды овевал мое разгоряченное лицо... Целых двадцать минут овевал. До того момента, пока мы не увидели болезного.

Однако диагноз, который поставила Марья, оказался неутешителен.

– Не жилец,– буркнула она.

– Ты не ошиблась? – переспросил я.

Та в ответ возмущенно сверкнула глазами.

– Тут тебе любой скажет тако же. Глякось, яко носок у его заострился. Опять же синь смертная на всем лике. Ежели хошь, даже поведаю, егда он богу душу отдаст. К завтрему, на рассвете. Хотя, можа, и в ночь,– задумчиво поправилась она,– у его силов-то вовсе нетути, чтоб с костлявой бой учинить, потому могет и поране вознестись. Так что тут не я нужна, а поп.

Я уныло вздохнул. Авторитету Марьи оснований не верить не было. Получается, не судьба. В это время умирающий дернулся и что-то негромко нараспев произнес:

– Pure, naked wind, hardened by its own concentrated strength [30] .

– Матерь, поди, свою вспоминает,– предположила Марья.

– No, то не матерь,– поправил ее лекарь,– то вирши.

– Вирши? – обалдел я и даже поначалу решил, что ослышался.

– Yes, вирши,– подтвердил лекарь Арнольд Листелл, с которым я успел познакомиться, пока мы шли к больному.– Мой Квентин есть пиит. Он все время слагает вирши о ваш страна. Это такой слог, чтоб складно звучать,– начал он пояснять, но я только досадливо отмахнулся.

30

Голый, чистый ветер, твердый от собственной сжатой силы (англ.).

Сам не знаю, что кольнуло меня в сердце. Блин, может, это второй Лермонтов – его предки вроде бы тоже из тех краев, и тут такая бездарная смерть. Хотя нет, если судить по времени, то скорее первый. И тут же волной понеслось продолжение невольно возникшей ассоциации: Пушкин, Некрасов, Тютчев, поэты Серебряного века, Брюсов, Белый, Блок, Есенин и далее галопом через Маяковского прямиком к Высоцкому, Окуджаве, Вознесенскому, Асадову, Федорову, а вот уже наши дни, и я на концерте Сергея Трофимова наслаждаюсь его песнями... Вот дьявольщина. А ведь возможно, что этот умирающий – самый первый бард, посетивший русскую землю. Да еще такой молодой...

Нет, нельзя оставлять поэтов в беде, тем более что их век и так недолог, и я вновь повернулся к Марье.

– Слыхала, что этот Листелл сказал? Пиит этот Квинт, то есть Квентин. Надо бы помочь.

– А как?

– Ты ж меня тоже с того света вытащила, сама ведь говорила, неужто с ним не получится?

– И ты б помер, коль за денек до того у камня не посидел,– вздохнула Марья и полюбопытствовала: – А чего енто за вирш такой?

– Пиит он. По-нашему поэт. Ну вроде гусляра. Да сейчас это неважно. Я потом объясню. Погоди, ты говоришь – у камня... Ты лучше скажи...– начал я и остановился от осенившей меня мысли.– А если и его к камню доставить?

– Тады не ведаю. Хотя все одно. Эвон он какой, довезем ли? – усомнилась Марья.

– Должны довезти,– твердо сказал я.– Надо, значит, довезем.

– И с камнем тоже не ведаю, яко оно выйдет,– добавила Марья.– По первости Световид. Дозволит али как? Ты ведаешь?

– Дозволит,– процедил я сквозь зубы.– Я его очень сильно попрошу.

– Иное возьми – басурманин ентот, кой с болезным. Везти его к камню никак нельзя, стало быть, надобно, чтоб он нам его на лечбу отдал.

– Отдаст,– кивнул я, прикидывая, как получше все обстряпать.– Отдаст и никуда не денется. Да мы, если уж на то пошло, его и спрашивать не станем.

– Как енто?

– А так. Тут я все на себя беру,– заверил я.– Еще какие проблемы?

– А ежели все одно запоздаем, да он еще на пути к камню, егда его уже туда понесут, волей божией помре? Али еще ранее растрясет? И кому тогда за енто ответ держати? А ведь он к царю путь держит, о том помысли.

– Риск – дело благородное,– отчаянно тряхнул я головой.

Марья вновь с сомнением уставилась на больного. Тот, словно почувствовав на себе ее взгляд, дернулся и вновь что-то нараспев произнес:

– The frozen woods and flowers from an unfamiliar, magical world were strewn ower [31] …

– Чего это он? – опасливо оглянулась Марья на Арнольда.

– Пиит,– пожал плечами тот.– He live entirely in his poetry [32] .

– Ты не буробай туть, а толком поведай: чего сказывает-то?

– Легли... замороженные... леса и цветы... неизвестной волшебной... страны,– то и дело запинаясь, с грехом пополам перевел лекарь.

31

Легли замороженные леса и цветы неизвестной волшебной страны (англ.).

32

Он в стихах весь (англ.).